Да, именно такую сложную эволюцию претерпели взгляды Алексея Борового за почти 30 лет его жизни анархиста. Автор этого очерка за почти 30 лет знакомства с его произведениями тоже сильно изменил свое личное восприятие Борового: от недоуменного «К чему была написана эта ерунда» – до понимания, что Боровой действительно является одним из интереснейших и очень глубоких мыслителей анархизма.
В 2007 году я уже писал очерк о Боровом. Текст имел определенный успех: был переведен на несколько языков, издан в Великобритании, ссылки на него есть во всех вариантах Википедии (кроме российской, что мне не удивительно). Представленный здесь очерк существенно расширен по сравнению с первым вариантом и, главное, здесь исправлены ошибки, которые, к сожалению, неизбежны при работе с такой до сих пор плохо изученной темой, как история анархизма в бывших Российской империи и СССР.
А.Д.
Алексей Алексеевич Боровой родился 30 октября (по нынешнему календарю это 11 ноября) 1875 года в Москве, в семье преподавателя, действительного статского советника. Окончил юридический факультет Московского университета, а также Московскую консерваторию по классу фортепиано. Круг интересов Борового уже к студенческим годам был очень широк и включал в себя историю, философию, политэкономию, педагогику, музыку, литературу. Студентом он увлекся марксизмом, по собственным словам, – «религиозно». В начале 1900-х такое весьма характерное для русской интеллигенции того времени почти религиозное почитание «научного социализма» у Борового сошло на нет, хотя к марксизму он всю дальнейшую жизнь относился с большим уважением. Тогда же заинтересовался философией Фридриха Ницше, отметив позже, что его «романтический пафос революционизировал мое сознание» и «подготовил мое штирнерианство». Некоторое время сотрудничал в журнале «легальных марксистов» «Знамя».
По окончании университета Боровой был приглашен работать в нем преподавателем – политэкономии, экономической географии и полицейского (административного) права. А летом 1903 года выехал за границу в научную командировку, – для сбора материалов к своей диссертации «История личной свободы во Франции». Всесторонне образованный, Боровой оказался интеллектуально подготовлен к восприятию анархического учения, но пришел к нему совершенно самостоятельно и, пожалуй, неожиданно для самого себя: «Никто меня анархизму не учил, не убеждал, не зарождал, – вспоминал он много позже. – Неожиданно, из каких-то неведомых глубин, во мне родилась разом огромная, оформленная, просветляющая, единая мысль. С необыкновенной отчетливостью, побеждающей убедительностью во мне проснулось чувство нового для меня мироощущения… Со скамьи Люксембургского сада я встал просветленным, страстным, непримиримым анархистом, каким остаюсь и по сию пору».
Как анархист, бóльшую часть своей жизни Боровой принадлежал к индивидуалистической составляющей этого учения; впрочем, он никогда не разделял крайностей индивидуализма в духе философских систем Макса Штирнера или Фридриха Ницше, всегда оставаясь вне каких-либо строгих рамок течений и направлений. Но несомненно, что в его лице анархизм приобрел, как говорили позднейшие исследователи, «оригинального, романтического и чуждого всякого догматизма приверженца» (Михаил Цовма), великолепного писателя, чьи «блестящая образность, смелая фантастика его стиля и речи скорее облачают в нем поэта, художника слова, чем теоретика в обычном понимании» (Николай Отверженный).
Летом 1905 года, в разгар начавшейся революции, Боровой вернулся в Россию и вскоре возобновил занятия в Московском университете в должности приват-доцента кафедры полицейского права. Забегая немного вперед, отметим, что в последующие годы он также читал разовые лекции и курсы по политэкономии и полицейскому праву в разных заведениях, от Народного университета имени А.Л. Шанявского до частных женских гимназий; принимал активное участие в различных музыкальных, философских, научных, литературных кружках и обществах, общался и дружил со многими деятелями культурной и общественной жизни.
И в это же время Боровой поддерживал знакомства с анархистами, – с организаторами Московской группы коммунистов-анархистов Владимиром Забрежневым и Софьей Ивановой – и с анархиствующими из кружка «мистических анархистов» Георгия Чулкова. Впрочем, слишком резкие различия мировоззрений не позволили ему в то время наладить сотрудничество с «ортодоксальными» московскими анархистами, а идеалистический и антипозитивистский характер идей Чулкова раз и навсегда оттолкнули его от мистического анархизма, в котором Боровой не нашел ничего, кроме «насквозь противоречивой концепции», «произвольной игры понятиями, путанной терминологии, методологической грязи», находящейся «в зияющем противоречии со всей диалектикой общественного развития».
5 апреля 1906 года Боровой впервые в России выступил с легальной лекцией об анархизме. Лекция состоялась в аудитории Исторического музея, называлась «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм», имела успех и в том же году была опубликована отдельным изданием. Именно по этой книге обычно и составляют представление о мировоззрении Борового (что, как мы скоро увидим, не совсем верно), поэтому остановимся на ней чуть подробнее.
Для раннего (именно так) Борового характерен своеобразный синтез марксистской социологии и истории с философией индивидуализма, близкой штирнеровской. Он рассматривал историю цивилизации как последовательность сменяющих друг друга общественных систем, отличающихся все большей степенью личной свободы человека: на смену сословно-феодальному абсолютизму пришел буржуазный строй с демократическими свободами и научно-техническим развитием; этот строй неизбежно будет сменен государственным социализмом, который станет революционным уничтожением эксплуататорских, имущих классов, огосударствлением всей хозяйственной и общественной жизни, решением таких социальных проблем, как бедность, безработица и т.п., – но, одновременно, сохранит духовное закрепощение человека «всеобъемлющей властью социалистического шовинизма»; и как венец развитию человечества, на смену социализму естественным образом придет общество ничем не ограниченной индивидуальной свободы личности, Анархия. При этом в анархо-коммунизме Кропоткина и его учеников Боровой видел прежде всего внутреннее противоречие между личностью и обществом, коллективом, исходящее из отрицания абсолютной свободы индивида; иногда он даже заявлял, что коммунизм и анархизм есть взаимоисключающие понятия. Единственной последовательной анархической системой он считал индивидуализм, но философские системы Штирнера, Таккера и т.д. не удовлетворяли его своей непродуманностью и субъективизмом. Поиски решения проблемы совмещения абсолютной свободы индивида и интересов целого общества Боровой называл «научной теорией анархизма» и в решении этой проблемы видел свою задачу теоретика. Попытка решения в самом общем виде предлагалась уже в «Общественных идеалах…»: создание социалистического государства с обобществленной экономикой позволит в некоей отдаленной перспективе достигнуть такого уровня технического прогресса, который обеспечит полную хозяйственную независимость каждого члена общества («человек будет в состоянии один собственными силами произвести целиком тот продукт, в котором он нуждается»). Из этой схемы вполне логично следовал чисто практический вывод: весь сбор от своей лекции Боровой передал социал-демократам, – в кассу РСДРП.
С 1906 года Боровой выступал в разных городах страны с лекциями по анархизму, а также участвовал в создании и работе издательства «Логос», явочным порядком выпускавшего анархическую литературу. Как переводчик и автор предисловий Боровой имел непосредственное отношение к изданию книг Жана Грава, Эррико Малатеста, Луизы Мишель, Элизе Реклю, инициировал выпуск в «Логосе» книги Михаила Бакунина «Бог и государство». Как автор оригинальных произведений сотрудничал в «журнале свободной мысли» «Перевал» (Москва, ноябрь 1906 – октябрь 1907), став ведущим автором этого легального анархо-индивидуалистического ежемесячника. Весной 1907 года издал свою вторую книгу «Революционное миросозерцание», в основу которой легла лекция «Нравственность и целесообразность в политике».
Уже в конце 1906 года Боровой заинтересовался теорией и практикой революционного синдикализма, отрицающего парламентаризм и нацеленного на переустройство общества путем социальной революции. На этой основе он увидел возможность соединения своей философии индивидуализма с непосредственными запросами общественно-политической жизни. Первыми опытами популяризации синдикализма для Борового стали серия очерков «Реформа и революция», публиковавшихся в «Перевале», и специальный курс «История рабочего движения», открытый им в Московском университете. У Борового появляются первые сторонники и последователи: в ночь на 28 февраля 1907 года в Москве были арестованы, а 1 марта по приговору военно-полевого суда казнены за нападение на полицейский патруль четверо участников группы анархистов-индивидуалистов во главе со студентом Михаилом Чеботаревским, назвавшим себя на допросе «учеником А. Борового» (двадцать лет спустя Боровой признавал знакомство с Чеботаревским, но подчеркивал, что не имел никакого отношения к его группе).
Сам Боровой оставался в стороне от непосредственного участия в революционном движении и не был связан с какими-либо анархическими группами, а потому воспринимался многочисленными российскими анархистами-коммунистами и анархистами-синдикалистами как псевдо-анархист, выступающий на деле за парламентскую демократию в социал-демократическом духе. Особенно жесткой критике Боровой подвергся на Амстердамском Международном анархическом конгрессе летом 1907 года, где Владимир Забрежнев в своем докладе «Проповедники индивидуалистического анархизма в России» назвал его антикоммунистические и индивидуалистические произведения «ницшеанским словоблудием».
Разумеется, еще худшим врагом Боровой стал для властей: он состоял под постоянным наблюдением Охранного отделения, в 1907 году отбыл по суду месяц тюремного заключения за антиправительственные высказывания на одной из своих лекций, позже несколько раз подвергался обыскам и краткосрочным арестам по подозрению в связях с анархистами. Черносотенная пресса тоже не обходила его своим вниманием: московская газета «Русский голос (Русский листок)» писала о «безумии» и «бесовщине» Борового, требовала покарать «дикого учителя нашей молодежи» за пропаганду анархизма. К 1908 году Боровому запретили преподавательскую деятельность во всех учебных заведениях, кроме Московского университета. В самом университете Боровой все чаще встречал враждебное отношение со стороны либерально-кадетской профессуры. Из-за политической неблагонадежности ему не удалось защитить магистерскую диссертацию «История личной свободы во Франции», задуманной как многотомное историко-юридическое исследование.
В 1909 году против Борового как руководителя (уже закрытого) издательства «Логос» было возбуждено уголовное дело в связи с составлением, печатью и распространением книги «Революционное миросозерцание». Остатки ее тиража были конфискованы, затем был наложен арест и на другие нераспроданные книги издательства. Суд должен был состояться в 1911-м, Боровому грозил один год тюрьмы. В начале 1911 года в Московском университете произошел скандал в связи реакционной политикой новоназначенного министра народного просвещения Льва Кассо: 17 февраля сто восемь преподавателей, протестовавших против утвержденных министром правил, подали заявления об уходе из университета и сложении с себя званий профессоров и приват-доцентов. Одним из этих ста восьми был Алексей Боровой. В России его больше ничего не держало, оставаться в России ему становилось опасно. В конце февраля 1911 года Боровой под чужим именем выехал за границу.
Поселившись в Париже, Боровой нашел работу преподавателя политэкономии и истории в Русском народном университете и в Свободном колледже социальных наук, основанном французскими анархистами. Личное знакомство с последними укрепило синдикалистские взгляды Борового; центральной идеей анархического учения в этот период для него оставался «идеал Анархии как безграничного развития человека и его возможностей», главным средством для его достижения – борьба наемных работников, объединенных в профсоюзы; к классическому анархо-коммунизму Боровой по-прежнему относился весьма критически. Результатом изучения идеологии и практики французской революционно-синдикалистской Всеобщей конфедерацией труда стала книга «Революционное творчество и парламент», изданная в 1917 году.
В 1913 году царское правительство объявило амнистию за политические преступления в связи с 300-летием Дома Романовых. Боровой вернулся в Москву и, не имея возможности заниматься преподавательской работой, писал публицистику для разных столичных журналов. С началом Первой мировой войны занял оборонческую позицию, пошел на военно-медицинскую службу: с 1914 года работал во 2-м Московском эвакуационном пункте; в 1917 стал военным комиссаром при Главном санитарном управлении.
Вторую Российскую революцию, начавшуюся в феврале 1917 года, встретил уже не просто философ, мечтающий об идеалах анархии, но активный пропагандист, включившийся в практическую работу организаций и групп единомышленников. Уже в апреле 1917-го Боровой оказался в числе организаторов синдикалистской Федерации союзов работников умственного труда (ФСРУТ), объединявшей учителей, врачей и т.д., и стал редактором ее журнала «Клич». Создание такой федерации целиком соответствовало представлению Борового о том, что к рабочему классу принадлежат все наемные работники, в том числе и «интеллектуальный пролетариат» (интеллигенция), нуждающийся в своей классовой (профсоюзной) организации. С мая 1917 снова преподавал в Московском университете, читал курс лекций «Новейшие тенденции капитализма и рабочий вопрос». При поддержке ФСРУТ и Московской федерации анархических групп выступал с лекциями по анархизму.
Не встретив сколько-нибудь массовой поддержки российской интеллигенции, ФСРУТ распалась в конце 1917 года, а с весны 1918-го Боровой участвовал в деятельности новой группы, «Союза идейной пропаганды анархизма». Товарищами по Союзу стали ветераны революционно-анархического движения Петр Аршинов, Иуда Гроссман-Рощин, Герман Сандомирский и старый знакомый Владимир Забрежнев, всего десять лет назад страстно критиковавший Борового. Главным же делом Борового весной-летом 1918 года была работа в ежедневной газете «Жизнь» (Москва, апрель-июль 1918), в которой он стал одним из двух редакторов, – вместе с еще одним известнейшим анархистом того времени Яковом Новомирским.
По воспоминаниям самого Борового, «газета была ярко революционная, боровшаяся за Октябрь, но “оппозиционная”». Редакторы «Жизни» выступали с критической поддержкой советской власти как «исторически неизбежной» и имеющей «прогрессивный характер», одновременно отстаивая лозунги Октябрьской революции и упрекая большевиков в отступлении от них. Так, уже в первых номерах «Жизни» Боровой (напомним, юрист по образованию), анализируя складывавшуюся советскую правовую систему, отмечал: «Странно звучит в акте, утверждающем социалистическое общество (…) узаконение политического неравенства», «куриальная система» неравного избирательного права для разных категорий населения, «да еще с особыми правами для совдепов “карать и миловать” по [своему] усмотрению – что не может быть оправдано ни социализмом, ни пролетарской диктатурой». Со временем в публикациях Борового в газете все больше внимания уделялось большевистскому государственному террору: «Террор соблазнителен огромными возможностями. Он дает, как будто, механическое решение безвыходных вопросов. Но принципы террора наносят удар, удар непоправимый – свободе и революции. Чудовищная власть одинаково развращает носителей ее и тех, над кем она стоит. Народ, не знающий еще свободы, привыкает к диктатуре. Сражаясь против абсолютизма, террор – лучшая его школа». Боровой писал о «внутреннем разложении» власти, «чудовищном, неслыханном садизме, все более окрашивающем нашу внутреннюю политику», о том, что «Партия поработила советы и партия пошла против объективного хода вещей. Ныне ею владеет только животный инстинкт самосохранения, жажда во что бы то ни стало отстоять свою дирижирующую роль. Но ужас в том, что даже самим “творцам” нашего мифического счастья ясно – в минуты, свободные от демагогических кривляний – что террористический курс, взятый ими, родит реакцию, плодит ряды мстителей за пролитую кровь, плодит новый зверский “опыт”, который заглушит надолго все всходы революции». И всё это – до официального объявления «красного террора», в первые месяцы существования большевистской диктатуры.
Помимо руководства газетой и выступлений с лекциями, в 1918 году Боровой издал две новые книги – начатую еще во Франции «Класс, партия и интеллектуальный пролетариат» и «Анархизм». Вторая из них стала попыткой систематизации взглядов Борового того времени, но, как он сам позже признавался, работать пришлось в спешке, книга оказалась «сырой», – хотя и обладает несомненными достоинствами. Отрицая всякую власть и принуждение, Боровой подчеркивал, что «для анархизма никогда, ни при каких условиях не наступит гармония между началом личным и общественным. Их антиномия – неизбежна. Но она – стимул непрерывного развития и совершенствования личности, отрицания всех конечных идеалов». Тем самым важнейшее значение для Борового приобретает не Анархизм как цель, но Анархия как непрерывное приближение к цели: «Ни один общественный идеал, с точки зрения анархизма, не может быть назван абсолютным в том смысле, что он венец человеческой мудрости, конец социально-этических исканий человека. Конструирование “конечных” идеалов – антиномично духу анархизма». В этой связи сразу вспоминается классическая формула Эдуарда Бернштейна: «Движение – всё, цель – ничто».
Газета «Жизнь» была закрыта властями 6 июля 1918 года в числе всей небольшевистской прессы. В следующие полгода-год товарищи по «Союзу идейной пропаганды анархизма» оставили организацию: одни, как Забрежнев и Гроссман-Рощин, ушли к большевикам, другие, как Аршинов, присоединились к массовому боевому анархическому движению в Украине, Махновщине. Боровой остался единственным активным работником Союза и работал в нем вплоть до 1922 года, – проводил лекции по теории и истории анархизма, как представитель Союза участвовал в совещаниях и конференциях московских анархистов, в организации похорон Петра Кропоткина (февраль 1921 года). Как редактор и автор предисловий сотрудничал с книгоиздательством «Голос труда», издававшим классику анархической литературы.
Во время Гражданской войны Боровой продолжал работать в Московском государственном университете, на факультете общественных наук, в 1919 году был избран профессором. Кроме того, осенью 1918 Борового пригласили преподавать в только что созданной Социалистической академии, но очень скоро он был вынужден уйти из нее по причине несогласия с марксистской идеологией. Чуть позже, с 1921 года, Боровой читал курс лекций «История социального быта» на Архитектурном факультете Высших художественно-технических мастерских, участвовал в работе «Вольной философской ассоциации», в котором вместе с левым эсером Сергеем Мстиславским возглавлял кружок «Кризис форм общественных объединений (партий, союзов, обществ)». Все эти годы продолжал выступать с публичными лекциями. На разные темы, не только об анархизме, – он читал об истории социализма и рабочего движения, о политэкономии и новейших тенденциях капитализма, об истории и современности масонства и проч.
Сила воздействия Борового-лектора на аудиторию была велика; вот одно из очень немногих свидетельств, оставленное современником и впечатлении, которое он производил. Слово Нестору Махно:
«Вскоре после нашего посещения А.А. Борового, тов. Аршинов организовал лекцию “О Толстом и его творчестве”, которую читал тов. Иуда Гроссман-Рощин, со вступительным словом тов. Борового.
Эта лекция, как и вступительное слово к ней Борового, меня, крестьянина-анархиста, очаровали; в особенности, должен сознаться, очаровало меня слово Борового. Оно было так широко и глубоко, произнесено с такой четкостью и ясностью мысли, и так захватило меня, что я не мог сидеть на месте от радости, от мысли, что наше движение не так уж бедно духовными силами, как я себе представлял. Помню, как сегодня, что я, как только Алексей Алексеевич окончил свою вступительную речь к лекции Рощина, выскочил из зала и побежал в фойе, чтобы пожать ему, Алексею Алексеевичу, руку и выразить свое чувство товарищеской благодарности. Зайдя в фойе, я встретился лицом к лицу с Алексеем Алексеевичем, прохаживавшимся по фойе. Я был полон радости за него, за его успех перед аудиторией, которая – я видел и переживал это вместе с ней, я был в этом убежден – аплодировала с такой радостью и чувством благодарности. Затем, разговорившись с ним, я подал ему руку и выразил ему все то, что чувствовал… По-моему, он вполне заслужил такое выражение признательности. Но Алексей Алексеевич был скромен, и крепко держа мою руку в своей, полусмеясь и глядя на меня и на стоявшего рядом со мной тов. Аршинова, сказал, – Благодарю, но мне кажется, что я несколько обидел тов. Рощина: я заставил его долго ожидать конца вступительного слова.
Я подхватил: – Нет, вам, Алексей Алексеевич, мало времени дали!».
Разумеется, несмотря на всё красноречие и убедительность, прежние, антикропоткинские и чисто индивидуалистические идеи и высказывания Борового (названные однажды, как мы помним, «ницшеанским словоблудием») не могли бы в такой степени очаровать фанатика практического анархизма, каким был Махно. Но мировоззрение Борового продолжало эволюционировать: к началу 1920-х он почти совсем избавился от остатков индивидуализма и постепенно приближался к классическому анархизму. Сам Боровой называл тогда свои взгляды «анархо-гуманизм» и признавал вполне возможным примирение интересов личности и общества на почве социалистического коллективизма. Эти мысли были изложены в наиболее продуманной и глубокой книге Борового «Личность и общество в анархистском мировоззрении» (1920).
В июне 1921 года в Германии была опубликована брошюра «Русская революция и коммунистическая партия», впервые познакомившей европейского читателя с анархической критикой большевизма. Текст был напечатан без указания автора, которым, как стало известно много лет спустя, был Боровой (вероятно, при участии старого и весьма авторитетного деятеля международного анархо-синдикалистского движения Александра Моисеевича Шапиро, а также Александра Беркмана и Эммы Гольдман).
Осенью 1922 года, воспользовавшись попыткой студентов Коммунистического университета организовать открытый диспут «Анархизм против марксизма» (защищать две противоположные идеологии должны были Боровой и член большевистского ЦК Николай Бухарин, диспут планировался годом ранее, но не состоялся), власти изгнали обвиненного в антисоветчине Борового из Московского университета, а затем добились лишения профессорского звания и запретили всякую преподавательскую работу. После этого Алексею Алексеевичу пришлось осваивать новую профессию: теперь он работал экономистом-консультантом Московской товарной биржи. Но и в 1920-х годах, когда легальный анархизм испытывал все большее давление и репрессии, Боровой продолжал активную анархическую и общественную деятельность: оставался редактором в книгоиздательстве «Голос труда», входил в несколько исторических обществ и в Научную секцию Всероссийского общественного комитета по увековечиванию памяти П.А. Кропоткина (ВОК), выступал на вечерах памяти Петра Лаврова, Петра Кропоткина, Аполлона Карелина, Михаила Бакунина и Парижской Коммуны, на 80-летнем юбилее Михаила Сажина. Участие в ВОК имело особое значение: оно позволяло выступать с лекциями в Музее Кропоткина, остававшемся единственным легальным прибежищем анархизма в «стране Советов» вплоть до 1929-1930 гг. Боровой являлся секретарем Научной секции, а в 1925 году был избран товарищем председателя Исполнительного бюро ВОК.
В эти годы Боровой продолжал писать. Одним из интереснейших опубликованных в 1920-х годах его произведений стало эссе «Бакунин», вошедшее в подготовленный под его же редакцией сборник «Михаилу Бакунину. 1876-1926: Очерки истории анархического движения в России» (1926). Но многое писалось в стол, без надежды на публикацию. Это были статьи и книги по анархизму, истории, философии, полемика с марксизмом и большевизмом, воспоминания и т.д. В фундаментальном рукописном исследовании «Достоевский» Боровой, в частности, окончательно перечеркнул свои прежние идеи о возможности перехода к анархизму путем создания социалистического государства и обеспеченного им научно-технического прогресса: «Какой же безграничной наивностью должно казаться нам ожидание столь многих, что в каком-то тридевятом царстве, тридесятом государстве – наступит, наконец, всеобщее довольство: сомнения будут разрешены, с враждой покончено, люди друг друга обнимут и поймут до конца, и пределов не будет ликованию. Трагическое окажется навсегда вычеркнуто из жизни. (…) Это – коммунизм, по слову Герцена, “русское самодержавие навыворот”, коммунизм-аракчеевщина, задуманный сверху, проводимый догматически, наивно верящий, что гармония и счастье целого могут быть достигнуты выхолащиванием своеобразия в человеческом, мечтающий о едином, рациональном и стандартном бытии, с предопределением идей, эмоций, устремлений, нетерпимый к самостоятельным исканиям… Коммунизм-пародия, вырастающий не из воли и победы угнетённых, а из мозга доктринера, приносящий реальность в жертву химерам. Человек – мясо, навоз, бескачественная единица, допускающая над собой любые манипуляции». Допуская, что государственный социализм способен накормить голодных и решить часть хозяйственных проблем общества (как мы знаем, в реальности даже этого не произошло), Боровой предсказывал неизбежность будущего восстания личности во имя свободы и против нивелирующего государственного «социалистического шовинизма».
Летом 1927 группа старых московских анархистов, включавшая и Алексея Борового, пыталась организовать кампанию в поддержку приговоренных в США к смертной казни анархистов Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти. Инициаторы рассчитывали, что эта кампания даст возможность выступить не только с открытой пропагандой идей анархизма, но и поднять голос в защиту ссыльных и заключенных анархистов в СССР. Однако Моссовет, куда они несколько раз обращались за разрешением на проведение митинга солидарности, разрешения так и не дал.
Тем не менее, недолгое существование «Бюро по защите Сакко и Ванцетти» сыграло важную роль в консолидации московских анархистов во второй половине 1920-х гг. Вокруг таких авторитетнейших деятелей, как Владимир Бармаш Алексей Боровой, Николай Рогдаев, Владимир Худолей, начали собираться и не отказавшиеся от своих убеждений старые анархисты, и молодежь, только-только открывавшая для себя анархическое учение. Формировавшаяся подпольная группа (некоторые ее документы содержат подпись «Коллектив русских анархистов-коммунистов и анархистов-синдикалистов», КРАКАС, – этим условным названием и будем называть дальше эту группу) установила связи с редакцией парижского анархического журнала «Дело труда», издававшегося Петром Аршиновым и Нестором Махно, а после ознакомления с составленным Аршиновым «Проектом Организационной платформы Всеобщего союза анархистов» приняла его за основу своих взглядов.
Практическое участие Борового в делах «Коллектива» вылилось в два больших и важных дела: составление книги «Большевистская диктатура в свете анархизма. Десять лет советской власти» и организацию борьбы против «мистического анархизма».
Имена авторов «Большевистской диктатуры» по понятным причинам не указывались. В работе над некоторыми главами наверняка участвовали Бармаш и Рогдаев, но основная часть текста, прежде всего главы об экономике, несомненно принадлежит Боровому. В этой книге он сделал тщательный анализ социально-экономической политики «советского» государства за первые десять лет его существования. Признавая, что «Октябрьская революция была крушением марксистских схем», Боровой констатировал: «Большевики, не брезгая грязной работой, не беспокоясь о чистоте репутации, об исторических апологиях и возмездиях, возводили казармы и застенки, чтобы запрятать туда сверх-программные стихии и подчинить их единственно непреложному и непогрешимому уставу непогрешимой партии большевиков», в результате чего «массы не устояли перед посулами нового хозяина и получили палку, какой не знала и дореволюционная Россия». Анархическая стихия Великой российской революции, стихия народного самоуправления и низовой самоорганизации, была задавлена гранитом большевистской диктатуры и государственнической реакции. Говоря о революции, Боровой особо подчеркивал, что «большевизм убил ее душу, убил ее моральный смысл» террором, централизмом, беспринципным лавированием и, одновременно, догматизмом, утвердив «систему универсальной и беспощадной эксплуатации». Промежуточным – к 1927 году – итогом большевизма стали: «Закабаление труда, упразднение рабочего и служащего, как человека, как личности; усиливающаяся государственная эксплуатация труда, нарастающая безработица; решительная невозможность для трудящихся масс отстаивать свои интересы там, где они в чём-либо противоречат директивам из центра; превращение профсоюзов в бессильный подголосок партии: беспощадные санкции против протестантов; чудовищный рост карательного аппарата; образование привилегированных паразитических групп, выполняющих исключительно функции надзора и охраны — таковы основные черты советской капиталистической государственной системы», системы контрреволюционной, бесчеловечной и лживой, «подкрепляемой штыками, тюрьмами, концентрационными лагерями, административной ссылкой, расстрелами».
Машинописные копии текста «Большевистской диктатуры…» распространялись среди анархистов Москвы и ближайших городов, затем их удалось тайно отправить за границу. В 1928 году книга была издана в Париже Заграничной организацией русских анархистов-коммунистов «Дело труда», став одним из важнейших обличительных документов российского анархического движения против ленинско-сталинского государственного социализма.
О самих «мистических анархистах» много писать не буду, эта отдельная тема уведет нас далеко в сторону от жизни Борового. Сейчас достаточно сказать, что во второй половине 1920-х годов движение анархо-мистиков уже вполне сложилось, оформившись в тайный парамасонский «Орден тамплиеров», и что некоторые основатели этого движения успели разочароваться в мистической идеологии и покинуть орденские структуры. Одним из таких разочаровавшихся стал Александр Пастухов, которого верховный командор «Ордена тамплиеров» Алексей Солонович немедленно объявил провокатором и секретным агентом ОГПУ. Пастухов потребовал своей реабилитации и созыва третейского суда. Председателем суда был приглашен Боровой.
По свидетельству Пастухова, «на третейском суде Боровой был поражен поведением Солоновича. Там же он получил некоторую информацию от меня [и] свидетелей» о «неблаговидных методах» Солоновича и впервые узнал о самом существовании анархо-мистических кружков и орденов, тщательно конспирировавшихся не только от властей и ОГПУ, но и от «непосвященных» анархистов. Суд закончился полным оправданием Пастухова, но никак не повлиял на статус Солоновича, который к этому времени возглавлял Всероссийский общественный комитет по увековечиванию памяти П.А. Кропоткина (ВОК), обладал сильнейшим влиянием как в самом ВОК, так и в Музее Кропоткина при нем, заполнил ВОК своими сторонниками.
Кажется главное, что возмущало Борового в поведении Солоновича, это его систематические попытки представить Бакунина и Кропоткина последователями религиозно-мистических учений. Этот факт вынудил Борового организовать в конце 1927 года открытый диспут с Солоновичем. По отзывам очевидцев, во время диспута Боровой сумел «убедительно показать социальную реакционность» взглядов своего оппонента, пытавшегося подменить бескомпромиссный рационализм, атеизм и классовый подход Кропоткина и его последователей – туманными «тамплиерскими» легендами об ангелах, демонах, их предводителе Иальдобаофе и рассуждениями о ненужности революции и вообще всяких попыток изменения общества.
Диспут стал началом ожесточенной идейной борьбы между сторонниками традиционного анархизма, сгруппировавшимися вокруг Борового на классово-революционной и атеистической платформе, и анархо-мистиками, которых Алексей Алексеевич характеризовал как «уродливый нарост на теле анархизма», нечто «глубоко вредное для практики анархического движения». По итогам диспута в январе 1928 года Боровой, состоявший товарищем председателя Исполнительного бюро ВОК, запретил проводить в Музее Кропоткина какие-либо собрания и доклады на темы мистики, «как противоречащие всему мировоззрению Кропоткина». Затем Боровой, как он писал товарищам за границей, попытался создать «группу анархистов, которые могли бы в стенах Кропоткинского музея выявлять и защищать в противовес мистической секции анархизм, очищенный от инородных примесей». По приглашению Борового в Научную секцию ВОК вступило значительное число анархистов, преимущественно членов КРАКАС. Однако Солонович нашел поддержку в лице большинства членов Исполнительного бюро ВОК, чуждых или прямо враждебных анархизму и стремившихся любой ценой уберечь Кропоткинский музей от закрытия. В итоге 25 марта 1928 года Боровой и его сторонники демонстративно вышли из Кропоткинского комитета. В тот же день было написано коллективное открытое обращение, говорившее о засилии в ВОК сторонников реакционного анархо-мистического учения и об антианархической направленности работы руководства Музея Кропоткина.
Потерпев неудачу с легализацией анархической деятельности посредством ВОК, члены КРАКАС активизировали подпольную работу по организации «Партии анархистов-коммунистов», сосредоточившись на проведении собраний и обсуждении программных и теоретических вопросов. К концу 1928 года большинство участников собраний разделяли позиции «Платформы»; не согласные с платформизмом супруги анархисты-индивидуалисты Андрей Андреев и Зора Гандлевская и итальянский анархист-эмигрант Франческо Гецци в декабре 1928 года вышли из КРАКАС. Боровой, несмотря на свой былой анархо-индивидуализм, остался в группе. Через несколько месяцев в парижском журнале «Дело труда», печатном органе сторонников «Платформы», было опубликовано письмо КРАКАС, которое приветствовало деятельность журнала и издающей его группы «как единственное, что может вывести революционный анархизм из кризиса». Письмо было подписано и Боровым. Такая оценка сторонников создания единой централизованной организации анархистов-коммунистов, товарищеской дисциплины и ответственности ее членов, – принципов, которые еще лет десять назад были совершенно неприемлемы для Борового, – стала свидетельством его окончательного разрыва с индивидуалистическим анархизмом.
Было бы не так – покинул бы КРАКАС вместе с Андреевым, Гандлевской и Гецци.
Деятельность КРАКАС была пресечена массовыми арестами его членов в мае-июне 1929 года. Как и другие арестованные, Боровой обвинялся в «активной работе по созданию в Москве нелегальных анархических групп, распространении антисоветской литературы, связях с анархической эмиграцией». Бармаша, Рогдаева и некоторых других арестованных отправили в политизолятор, остальных – в ссылку. Постановлением Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 12 июля 1929 года Алексей Алексеевич Боровой был приговорен к трехлетней ссылке на Урал.
Ссылку Боровой отбывал в Вятке, работал заведующим плановым отделом Вятской лесохимической кооперации. Познакомился с жившим там же Николаем Чарушиным, легендой российского освободительного движения, входившим еще в «Общество чайковцев».
Окончание срока ссылки не принесло полного освобождения: ОГПУ запретило Боровому проживание в крупных городах СССР и ограничило возможности в выборе работы, – этот вид репрессий носил полуофициальное название «минус». С 1933 года Боровой жил во Владимире, работал бухгалтером. Несмотря на одиночество и ухудшения здоровья, продолжал вести теоретическую работу по анархизму, дописывая свои книги, мемуары и статьи. Одно из последних известных упоминаний о Боровом содержится в письме Чарушина Вере Фигнер: «Он, бедный, несмотря на близость Москвы и наезда к нему близких людей и приятелей, все же, видимо, изрядно скучает. Он давно уже без работы и живет на средства брата, что его немало тяготит. Но нет худа без добра: за это время он закончил свой труд о Достоевском и написал свои воспоминания, которыми, видимо, остался доволен. Но устроить издание Достоевского ему не удалось. Не знаю, удастся ли это сделать с воспоминаниями».
Не удалось.
Алексей Алексеевич Боровой скончался во Владимире 21 ноября 1935 года, в возрасте 60 лет.
430 total views, 10 views today