Вниманию читателя предлагается вводная статья к переводу работы голландского философа Джоери Шрайверса «Феноменология и анархизм», посвящённая рецепции актуальных зарубежных траекторий феноменологической и акратической рефлексий из перспективы современного русскоязычного академического дискурса. В свете этого предпринимается попытка оценить значимость и оригинальность исследования Дж. Шрайверса, сфокусированного на концептуальной стыковке двух философских традиций: феноменологии и философии анархизма. Ценность заявленного авторского ракурса, обеспечивающего возможность ревизии классических феноменологических текстов, артикулируется как связанная с его методологической новизной — не только для русскоязычного пространства, но и для зарубежной философии; приводится обзор и анализ центральных тезисов статьи, связанных с ключевыми фигурами намечаемой автором линии преемственности акратической рефлексии в феноменологической традиции, среди них: М. Хайдеггер, Р.Шюрманн, Э.Левинас, Ж.Деррида, Ж.-Л.Нанси, Ж.-И.Лакост, К.Романо и Ж.-Л. Марион. Также в статье выстраиваются теоретические связи между выявляемыми Дж. Шрайверсом анархистскими основаниями ряда феноменологических рефлексий и онтологическими акцентуациями других актуальных философских тенденций – например, акторно-сетевой теорией и полифонией новых материализмов.
Среди зарубежных философских исканий, незаслуженно мало интегрированных в русскоязычное поле, одно из наиболее ярких разворачивается в философском регистре anarchist studies. Прерванная в СССР по объективным историческим причинам в 1920-е гг., большую часть XX века анархистская философская мысль развивалась преимущественно за рубежом, в отрыве от своих изначальных русских корней, связанных с именами М.А. Бакунина и П.А. Кропоткина.
Внимая новым тенденциям в знании о человеке и мире, и активно работая над их рецепцией из своей социально-философской и этической перспективы, постепенно она всё больше дополняла и уточняла собственные теоретические основания, некогда заданные концептуальным консенсусом теоретиков анархизма рубежа XIX-XX вв. Обрастая новыми темами, ветвясь новыми вопросами и сюжетами, производя ревизию своих классических текстов сквозь призму каждой новой современности, а также вступая в многочисленные теоретические и практические междисциплинарные коллаборации, зарубежная анархистская мысль постепенно обогатилась новыми содержаниями, методами и ракурсами.
Наибольшую известность снискал проект постанархизма, представляющий собой анархистскую рецепцию постструктуралистской онтологии и методологии. По мере появления первых переводов на русский язык текстов о постанархизме, дискуссии о его теоретической и практической состоятельности стали постепенно захватывать и постсоветское пространство. И хотя, в отличие от Запада, рефлексия о постанархизме протекает в нём отнюдь не по следам уже воспринятого постструктурализма, но – по историческим причинам – параллельно с его восприятием, всё же мы можем говорить об основаниях для надежды на её благоприятный исход – вероятно, даже в некой специфической постсоветской версии.
Гораздо меньше освещено взаимодействие анархистской философии и феноменологии. Предпринятый перевод текста Джоери Шрайверса – один из первых шагов в этом направлении. В чём заключена ценность такой коллаборации для обоих течений, и что делает желательной её интеграцию в русскоязычное пространство?
Аксиологически, онтологически и эпистемологически обе традиции отталкиваются от темы освобождения и составляют концентрированные дискурсы о свободе: заряженный безначалием an-arche, анархизм стремится освободить мир и населяющих его людей (в некоторых направлениях – также и не-людей) от всего, что нарушает их таковость; феноменология же стремится освободить вещи – от контаминаций сознания, психологии и всего случайного, не относящегося к вещам и их способам схватывания-предъявления. В этом смысле для феноменологии анархистская перспектива может служить одной из неочевидных, но весьма удобных дедуктивных «точек входа» – со стороны регистра политического: она фактически задаёт контекст для исходной внутренней интенции феноменологии, позволяя, во-первых, удерживать смысловую связность и внутреннюю необходимость феноменологического исследования, и, во-вторых, обеспечивать выход сложных построений и пространных дескрипций к миру, защищая их от герметичной и отвлеченной декоративности. В своей статье «Анархизм и феноменология» (Schrijvers, 2017) Джоери Шрайверс как бы подхватывает an-arche – вслед за несколькими яркими предшественниками, но ещё более артикулированно – и вверяет его феноменологии, чтобы усилить её и инициировать взаимодействие этих двух фундаментально родственных, но исторически автономных традиций.
Что касается анархистской перспективы, то для неё феноменология оказывается существенным расширением, позволяющим ставить вопрос о бытии вещей – что особенно значимо в связи с сегодняшней актуализацией дискурсов новых материализмов: центральный для них компонент сетевой структуры с очевидностью унаследован ими и предшествующей им акторно-сетевой теорией именно из дискурсов и практик анархизма разных эпох – от классиков до Урсулы Ле Гуин. Стыковка же с феноменологией позволяет из акратической (Rakhmaninova M., Goncharko O., 2021) перспективы прояснить и уточнить в этой парадигме компонент нечеловеческих «акторов» («актантов») и их взаимодействий. До новых материализмов феноменология была, пожалуй, единственным направлением, проблематизировавшим автономию не-людей.
Так, для размышления об интенсивности и своеобразии их бытия французский феноменолог Жан-Люк Марион вводит специальное понятие «насыщение феномена», подразумевающее возможность для феномена быть самим собой: ««Насыщенный феномен» отнюдь не конституируется субъективностью, но сам конституирует меня, делая меня доступным самому себе с помощью доступа к феноменам как таковым. Именно этот процесс Марион полагает местом производства реальности данного», – отмечает Дж. Шрайверс, подчёркивая значимость «изобилия» и «восторга», из захваченности которыми «Марион обращается к самым истокам феноменологии как перспективы – к нашим «банальным» встречам с вещами». Это вполне созвучно и феноменологическим поискам Гастона Башляра, работающего с поэтическим (Прим.: здесь и далее – в башляровском смысле) – свободным как от конституирования субъективностью, так и от редукции к внешне-объективному, утилитарному. Это объясняет и задачу, которую Хайдеггер ставит перед феноменологом – «быть немного волшебником, чтобы выявить и осветить всё, что остаётся скрытым» (Schrijvers, 2017, 490).
Возникающая в этом искании тема эмансипации вещей и феноменов делает поэтическое значимым не только для религиозной перспективы (в случае Мариона интенсивности бытия феноменов связаны с Богом), но также и для перспективы материалистической. Об этом свидетельствуют такие её современные представители, как Джейн Беннет, Рози Брайдотти, Донна Харауэй, Анна Цин, Карен Барад и многие другие. Так, Дж. Беннет говорит о «культуре вещей, не сводимой к культуре объектов» (Bennet, 2018, 29) и склонности виталистических материалистов поддаваться «очарованию объектов», «поскольку мгновения очарованности – это ключ от витальной материальности, общей для нас и для объектов одновременно. Это чувство странной и неполной общности с Внешним побуждает нас более бережно, осознанно и экологично относиться к не-людям – животным, растениям, земле, даже к материальным предметам и товарам» (Bennet, 2018, 42), – заключает Дж. Беннет.
Таким образом, ревизия и новая рефлексия поэтического лишь на первый, самый поверхностный взгляд кажется исключительно идеалистическим изысканием. В действительности же феноменологическое переоткрытие поэтического обеспечивает возможность подлинного спасения материализма после краха материализмов модерности – в том числе позитивизма и вульгарного материализма марксистско-ленинского типа. Поэтическое в этом смысле выступает как условие феноменологического, обеспечивающее возможность распознавать не только ситуативно утилитарные аспекты вещей и феноменов, и не только их связь с сознанием, но и сложные измерения их свойств и взаимодействий, ускользающих от этих двух модерных ракурсов. В этом смысле поэтическое оказывается своего рода доступом к материальности, а феноменологическая зачарованность автономией феноменов – предпосылкой для эпистемологической ревизии представлений о субъекте и объекте. Через снятие этой оппозиции в пользу более сложной эпистемологической конструкции, предлагаемой акторно-сетевой теорией (и наследующими ей проектами материализмов), в определённом смысле снимается также и классическая проблема непримиримости идеализма и материализма: переосмысленные, материя и сознание могут быть поняты как вступающие в иного рода взаимодействия.
Формируемая в контексте этих процессов новая материалистическая оптика создаёт возможность ревизии материалистических оснований в том числе философии анархизма (прежде всего, классического). С тех пор, как столетие назад фундировавшая её позитивистская перспектива исчерпала себя как релевантную современной эпистемологии, запрос на эту ревизию сохранялся, но с неизбежностью приводил лишь к неуверенному повторению отживших подходов и концептов прошлого – прежде всего, в антропологии и проблематике социального. Феноменологическая оптика оказывается одним из важных компонентов решения этой проблемы и делает возможной не только более тонкую детализацию в дальнейшем, но и возврат на новых основаниях – к текстам классиков анархистской мысли (прежде всего, к П.А.Кропоткину), ради их решительной реактуализации из новой перспективы.
Таковы некоторые значимые основания для стыковки анархистской мысли и феноменологии. В рамках работы над ней, Дж. Шрайверс обращается к источникам обеих традиций, делая, однако, упор на авторах феноменологического спектра. В поисках точки реактивации философии анархизма через феноменологию и пересборки феноменологического исследования через анархистскую оптику, Дж. Шрайверс выстраивает линию Э. Гуссерль – М.Хайдеггер-Р.Шюрманн–Э.Левинас–Ж.Деррида–Ж.-Л.Нанси–Ж.-И.Лакост–К.Романо-Ж.-Л. Марион и пристально исследует их дискурсы на предмет акратического, последовательно связывая их в этом узловом компоненте друг с другом.
Так, предпринимая смелую рецепцию Хайдеггера, Дж. Шрайверс отталкивается от угла зрения, заданного его критикой «онтотеологии» (в шюрманновской версии – «онтической редукции»), указывающей на утрату бытия за фрагментарным сущим: прорыв свозь неё как сквозь пелену, снижающую значимость внешнего мира (то есть фактически регистра политического – как фундаментального онтологического контекста), Дж. Шрайверс трактует как открытие иллюзорности и абсурдности любой власти, кроме власти над самим собой.
Этот акратический сюжет побуждает Дж. Шрайверса обратиться к Р.Шюрманну, ощутимо радикализирующего Хайдеггера, который, по его мнению, не решился дойти до конца в своей собственной логике. Так, расширяя расширяя dasein от человека до мира, Р.Шюрманн приступает к разработке теоретических оснований онтологического анархизма, обращённого к миру как к бытию-в-процессе. Понятый таким образом мир, «мир как событие» – предельно анархичен, не приручен, непокорен, поскольку любые конструкции власти ему не только не конгениальны, но и не соразмерны: ни одна властная система не властна не исчезнуть в потоке бытийствующего мира.
Акратическое Дж.Шрайверс высвечивает в принципе différance – как акцентуации на процессуальности, а не вещи, на пластичности свойств явления в процессе существования, – что вполне созвучно установкам анархистской философии на ситуативную пластичность, исторический индетерминизм, открытость и горизонтальность (консенсус относительно эти установок объединяет многочисленные направления анархизма). При таком чтении Деррида, длящаяся таковость мира, интересующая феноменологию, вполне может быть понята как принципиально несоразмерная не только статичной вещи, но и непроцессуальной конструкции власти, как «суверенность без конкретного суверена». Дж. Шрайверс справедливо отмечает заслугу дерридианской оптики в постепенном становлении чувствительности к вопросам экологии и онтологическому статусу животного – впоследствии это обстоятельство существенно расширит область теоретических и практических поисков акратических учений и течений, а также существенно повлияет на всю картину мира и многочисленные практики и концепты современности.
Особого внимания в исследовании Дж. Шрайверса заслуживает фрагмент с оригинальным анализом акратического у Левинаса, фокусирующегося на идее принципиальной, «загадочной» (Schrijvers, 2017, 494) внесистемности человеческого бытия, вечно ускользающего от посягательств метафизически заряженных кратических систем. Среди философов анархистской традиции такой взгляд с очевидностью сближает Левинаса с представителем русского анархо-индивидуализма начала XX в., Алексеем Боровым, испытавшим влияние как Философии жизни, так и активно развивающейся в те годы феноменологии. Движение за пределы системы для Левинаса оказывается движением в сторону бесконечности, бесконечной событийности.
В феноменологической оптике Ж.-Л. Нанси, событие мира соединяется с полномасштабной политической философией.
Философию Нанси, – пишет Дж. Шрайверс, – лишь косвенно соотносящуюся с основоположениями феноменологии, можно рассматривать как поиск политических оснований, созвучных анархистской концепции развёртывания мира и истории. Для Нанси онтологический анархизм следует понимать в политическом контексте глобального мира, стоящего перед выбором: либо он уничтожит себя с помощью глобального капитализма, либо спасётся, создав новый системообразующий принцип, способный выдержать испытание временем (Schrijvers, 2017, 497).
Пожалуй, первый из феноменологов, дискурсивно и артикулированно стыкующий феноменологическое и политическое, в этом «шве» Ж.-Л. Нанси достраивает старинный концепт, фундирующий классическую анархистскую этику – «бытие-вместе», подразумевая под ним, как метко замечает Дж. Шрайверс «событийствование со всеми существами, брошенными вместе в немой материальности мира» (Schrijvers, 2017, 498). В этом смысле Шрайверсу удаётся выстроить и продемонстрировать линию концептуальной преемственности в восприятии окружающей среды и своеобразия её материальности (от Деррида к Нанси), с возрастающей отрефлексированностью и преднамеренностью единства феноменологического и политического. В свете этого проекта философия Нанси предстаёт как яркий пример снятия конфликта между европейским антропоцентризмом и утратой своеобразия человека в материализме модерна (и в этом снятии он близок множеству современных материалистов, работающих в анархистской перспективе – например, Урсуле Ле Гуин): продолжая линию М.А.Бакунина и П.А.Кропоткина относительно онтологической антагонистичности мира («мира-события») и власти, а также встраивая человека в общий горизонт живого, с одной стороны, он не утрачивает, при этом, уникальности человеческого, с другой, – констатируя её в способности «придавать смысл вещам и создавать принципы, организующие общество и новые формы со-бытия» (Schrijvers, 2017, 498). В этом Дж. Шрайверс видит главный вклад Нанси в междисциплинарный проект стыковки анархизма и феноменологии (Schrijvers, 2017, 490).
Среди дискурсов новой феноменологии (Романо, Лакост, Марион) Дж. Шрайверс распознаёт акратическое в утверждении принципа горизонтальной множественности, открытой для всех аксиологически, этически и онтологически. Действительно, исторически эта установка фундировала всю социально-политическую часть философии анархизма, определяя траекторию его исторического пути. При этом, рассматриваемая плюральность оказывается свободной от тотальности, предписывающей растворение в «неаутентичном das man»: напротив, она обращена к открытому пространству взаимодействия аутентичных das Ich как узлов бытия. Также Дж. Шрайверс усматривает акратическое новой феноменологии в развитии и продолжении шюрманновского концепта «внечеловеческой фактичности» (Schürmann, 1990, 57), эмансипирующих событие настолько, что за ним предполагается способность конфигурировать и реконфигурировать личность его участников, обеспечивая их – чисто штирнеровское – своеобразие. «Анархичное свершение Бытия и есть событие мира, даже если это событие превышает нашу собственную «способность к свершению» (Schrijvers, 2017, 500), – заключает Дж. Шрайверс.
Таким образом, текст «Анархизм и феноменология» представляет собой смелый экспериментальный экскурс в то измерение феноменологических поисков, которое до сих пор практически не освещалось (тем более, в русскоязычном пространстве) – акратическое измерение. Линии преемственности, намечаемые Дж. Шрайверсом в этом дискурсивном странствии, позволяют составить представление о принципиальной значимости акратического компонента для феноменологии в целом, о многообразных траекториях его манифестации в различных концепциях и подходах, а также о глубоком родстве и взаимной ценности феноменологии и философии анархизма.
Оформление: кадры из клипа «GHOSTEMANE — FED UP».
Впервые опубликовано: Horizon. Феноменологические исследования.
Список источников
Bennet Dzh. (2018). Pul’siruiushchaia materiia: politicheskaia ekologiia veshchei. (Pulsating matter: the political ecology of things.). – Perm’: Gile Press. (in Russian).
Nansi Zh.-L. (2004). Bytie edinichnoe mnozhestvennoe. (Genesis as singular and plural). Minsk: I. Logvinov (in Russian).
Rakhmaninova M., Goncharko O. (2021). Mezhdu «nemoshch’iu» i «svobodoi»: k politicheskoi istorii poniatiia «akrateia». (Between «infirmity» and «freedom»: to the political history of the concept of «akrateia»). Vestn. Tom. gos. un-ta. Filosofiia. Sotsiologiia. Politologiia. № 61, 62-79. (in Russian).
Schrijvers J. (2017). Anarchism and Phenomenology. Koninklijke Brill NV, Leiden, 484-504. (in English).
Schürmann, R. (1990). Heidegger on Being and Acting. Bloomington: Indiana University Press. (in English).
756 total views, 1 views today