Анархия в Матрице: Уильям Гибсон и Брюс Стерлинг

«Граница между научной фантастикой и социальной реальностью – оптическая иллюзия», – провозгласила некогда Донна Харауэй в своём «Манифесте киборгов». Один из пионеров постанархизма Льюис Колл на волне энтузиазма начала 2000-ых, связанного с освободительными возможностями всемирной паутины, попытался развернуть этот тезис с опорой на произведения классиков киберпанк-фантастики Уильяма Гибсона и Брюса Стерлинга. Вероятно, предлагаемый перевод отрывка из книги «Postmodern anarchism» (2002) покажется излишне оптимистичным в нынешних реалиях, когда воспеваемая ранее автономная сетевая личность «оказывается размазанной по глобальной сетке узлов и связей» (Адам Гринфилд), не говоря уже о тотальной экспансии государства и капитала в интернет-пространство – реализованный мрачный киберпанк, в котором мы фактически уже существуем. Поэтому текст Колла следует воспринимать скорее как историко-философский артефакт того времени, когда упомянутый энтузиазм действительно имел основания. Кроме того, обращение к художественной литературе для Колла – это способ проиллюстрировать замысловатую философию постмодерна в более или менее доступных образах и сюжетах.

Становится всё более очевидным, что у анархистской политики нет возможности воспроизводить себя в современном мире. Быть может, яркая и значимая для аудитории XIX века, политика Прудона, Бакунина и Кропоткина перестала быть понятной читателям конца XX столетия. Как мы видели, традиционная анархистская политика наследует слишком многое из того, что критикует. Лучше всего это выразил Ги Дебор: «точка зрения о том, что можно контролировать современную историю через научное познание, не является революционной – она остаётся буржуазной». Кажется, что мышление, которое вращается вокруг рациональной семиотики и «наук о человеке», подспудно служит капиталу и государству. Пока анархисты продолжают опираться на это подозрительное мышление, крайне маловероятно, что они смогут разработать революционную теорию или практику, способные бросить серьёзные вызовы как капитализму, так и государственному аппарату, санкционирующему данную экономическую систему.

К счастью, мы видели и то, что ситуация не безнадёжна. Я пытался показать, что постмодерный анархизм выступает в качестве важной альтернативы проблематично рационалистическому и гуманистическому анархизму XIX века. Эта новая форма анархистской политики подразумевает ускользание от недостатков классического анархизма вроде досадной зависимости от инструментальной рациональности или упрямой привязанности к имплицитно картезианской концепции человеческой субъективности (концепции, которая регулярно терпела крах в деле хоть какого-либо существенного освобождения человека с тех пор, как впервые была применена во времена европейского Просвещения). Постмодерный анархист усматривает в капитализме и этатизме не причины, но эффекты, не болезни, но симптомы. Постмодерный анархизм бросает вызов всей психологии и всей семиотической структуре, которые поддерживают господствующую систему политической экономии. Такой анархизм стремится подорвать самые теоретические основания капиталистического экономического порядка и всей связанной с ним государственнической политики. Анархия становления Ницше, антигуманистическая микрополитика Фуко, критика спектакля Дебора, теория симуляции Бодрийяра, «недоверие к метанарративам» Лиотара и ризоматическое номадическое мышление Делёза – всё перечисленное содействует этому проекту.

И всё же это не тот проект, что остаётся в безопасных и комфортных стенах академии. Широко распространённая претензия к постмодернистской мысли заключается в том, что она слишком недоступна и крайне абстрактна, а её чрезвычайно спиралевидный язык и нарочито туманный стиль делают её совершенно непонятной для всех, кроме наиболее выдающихся академических мандаринов. Эта критика, к сожалению, вполне уместна в случае философского французского постмодернизма. Как верно отметила Рози Брайдотти, опора на радикальную «высокую теорию» становится причиной некоторых вызывающих тревогу политических проблем. Она утверждает, что «радикальный подрыв фаллогеноцентризма … не может … привести к ревалиоризации дискурса “высокой теории” и, в частности, философии. Это было бы ещё одним способом восстановить господство того самого дискурса, деконструировать который намеревается феминизм». К счастью, однако, есть и другой штамм постмодерного анархизма, который лишён этих недостатков. Как ни удивительно, но точно такие же темы, которые французские постмодернисты разрабатывают для сугубо академической аудитории, проявляются и в жанре англо-американской научной фантастики, ставшем известным в литературных кругах как киберпанк. Двумя наиболее известными представителями этого жанра являются Уильям Гибсон и Брюс Стерлинг. Киберпанк в целом и работы Стерлинга и Гибсона в частности связаны с артикуляцией новой концепции пространства, которая не полагается на физические характеристики, свойственные рациональной картезианской вселенной. Это виртуальный мир компьютерной сети. Бодрийяр назвал бы его симулированным миром, а Делёз – ризоматическим, но Гибсон первым назвал этот мир киберпространством. Киберпанк одновременно развивает новую концепцию человеческой субъективности, которая кардинально отличается от привычной картезианской модели. Эта новая субъективность сливает человеческое сознание с машинным разумом, создавая странный биоэлектронный гибрид, который Донна Харауэй и другие окрестили киборгом. Киборги постмодернистской научной фантастики избегают ловушек буржуазной субъект-центрированной рациональности посредством освоения новых способов мыслить субъективность. И по своим последствиям эти новые способы мышления являются глубоко политическими. Киберпанк в качестве своих критических целей избирает не только капитализм и государство, но и гуманистические формы рациональности и семиотики, поддерживающие эти институты, а также дисциплинарные режимы, на которые опирается капиталистическая политическая экономика. Более того, киберпанк развивает важные стратегии сопротивления, формулируя своего рода подрывную, жестовую микрополитику, которая действует на символической территории, хорошо знакомой таким постмодернистам, как Дебор и Бодрийяр. Короче говоря, киберпанки описывают теорию и практику постмодерного анархизма, и делают они это на языке, куда более доступном обычному читателю, чем язык Делёза или Лиотара. Поэтому романы и рассказы киберпанк-движения представляют собой гораздо больше, чем литературный интерес, поскольку они фиксируют тот факт, что современная массовая культура в действительности проявляет достаточно серьёзный интерес к принципиально новым формам радикальной политики.

Киберпространственная анархия

Можно утверждать, что концепция киберпространства развивается не только в ответ на растущую вездесущесть компьютерных сетей, но и из-за определённой мутации французской политической мысли, восходящей к 1960-м годам. В то бурное, но обнадёживающее десятилетие, как мы знаем, члены Ситуационистского интернационала начали спорить (в пику всё более окостеневающему ортодоксальному марксизму) о том, что силы власти и господства не могут быть обнаружены только лишь в «реальном мире» экономической инфраструктуры. Ситуационисты отмечали, что по мере того, как институты средств массовой информации распространяют своё присутствие в мире, вопросы власти всё больше будут касаться не обращения капитала, но циркуляции образов. «Общество спектакля» Ги Дебора – наиболее известная манифестация этой ситуационистской критики. Для Дебора, «во всех своих проявлениях, будь то информация или пропаганда, реклама или непосредственное потребление развлечений, спектакль являет собой модель преобладающего в обществе образа жизни». Поскольку телевизоры колонизировали гостиные от Парижа до Лос-Анджелеса, актуальность критики Дебора стала очевидной: спектакль, понимаемый как социальная и культурная структура, произведённая обширным и реакционным накоплением образов, безусловно, стал доминирующей формой политического контроля в конце XX века. Когда в мае 1968 года в Париже и других крупных городах мира произошла революция, тирания спектакля приняла первый серьёзный вызов на поле боя реальной символической практики. Отказавшись от соблазнов ленинского авангарда, революционеры Мая усвоили вместо неё символическую микрополитику. Они сопротивлялись тому, что Фуко назвал бы капиллярным уровнем, бросая вызов не только капиталу и государству, но и всем микроскопическим формам власти, которые инфицируют современную жизнь. Революционеры Мая определили в качестве своего врага не какую-либо конкретную политическую или экономическую систему, а скорее семиотику спектакля в целом. Для борьбы с этим новым врагом они использовали граффити как символическое оружие, создавали новые концепции недисциплинарного времени и бросали вызов потребительству, швыряя камни в витрины магазинов, но оставляя товары нетронутыми.

Испытав сильное влияние Дебора и ситуационизма, Жан Бодрийяр вслед за ними продолжил теоретизировать мир, в котором образы имеют гораздо большую культурную значимость, чем любая конкретная «реальность». Однако Бодрийяр смог выйти за рамки деборовской радикальной критики спектакля, разработав нечто ещё более необычное. Для Дебора – всё ещё преследуемого призраками Маркса и модернизма, несмотря на всю его обратную риторику, – спектакль скрывал под собой некую глубинную природу. Для Бодрийяра же это явно не так. «Сегодня же вся бытовая, политическая, социальная, историческая, экономическая и т.п. реальность изначально включает в себя симулятивный аспект гиперреализма, – говорит нам Бодрийяр, – мы повсюду уже живём в “эстетической” галлюцинации реальности». И здесь Бодрийяр чётко формулирует то, что авторы киберпанка описывают как настоящее и будущее состояние нашего «проводного» мира. Кейс, главный герой основополагающего киберпанковского романа Гибсона «Нейромант», проводит своё время, подключаясь «к изготовленной по спецзаказу киберпространственной деке, которая переносила его освобождённое сознание в консенсуальную галлюцинацию матрицы». Независимо от того, является ли рассматриваемая галлюцинация эстетической или консенсуальной – а, по всей вероятности, имеет место и то и другое – сообщение очевидно. Согласно Бодрийяру и Гибсону (и в меньшей степени для Дебора и ситуационистов), отныне мы живём во вселенной, где реальность – лишь вопрос мнения. Реальное – категория с неким значением в индустриальном мире XIX века – уже не имеет такого смысла, как ранее. Рядовой гражданин постиндустриального общества тратит немало времени, «подключенный» к этой галлюцинаторной электронной среде, схватывая образы и сигналы пассивно от телевидения или более активно через интернет.

Едва ли требуются мрачные прогностические способности Гибсона, чтобы предвидеть, что эти тенденции, вероятно, возрастут до такой степени, что в скором времени будет выстроен целый виртуальный мир. Лишённый какой-либо полноценной физической реальности, этот симулированный мир, тем не менее, мог бы стать местом для значимой социальной, экономической и политической активности, как показывает Кейс, когда использует электронную матрицу, чтобы бросить вызов господству корпорации Тессье-Эшпул. Здесь Гибсон ближе к Бодрийяру, чем к Дебору. Для Дебора спектакль – это чисто отрицательная категория. Однако <…> радикальная теория симуляции Бодрийяра открывает возможность того, что симуляцию можно использовать субверсивным образом. Фигура Кейса, квази-криминального киберпространственного ковбоя, показывает нам радикальный потенциал симулятивной политики. Кейс – маргинальная фигура, которую Делёз назвал бы кочевником. Он – тот, кто живёт на краях господствующего социального семиотического порядка и использует свою позицию, чтобы бросить этому порядку вызов. Несмотря на то, что в начале Кейс перемещается в киберпространстве в основном для личной выгоды, он получает и некоторые острые ощущения от того, что оспаривает корпоративную власть – и, в конце концов, в кульминации «Нейроманта» он использует свои симулятивные способности лишь для того, чтобы сделать мир интереснее. «Я не знаю, что будет, если Уинтермьют победит, но ведь хоть что-то изменится!» Кейс утверждает, что помогает искусственному интеллекту по имени Уинтермьют достичь нового уровня чувствительности. И в этом смысле Кейс говорит почти как ситуационист, который задействует символическое насилие против скуки современной жизни.

В работе Гибсона Кейс – не единственный неоситуационист. В этом контексте следует упомянуть и Диких котов. Отчасти «Чёрные пантеры», отчасти ситуационисты, отчасти «Весёлые проказники»^[1](Merry Pranksters) – субкультурная коммуна, существовавшая в США в 1960-е годы и оказавшая влияние на психоделическую … Continue reading, они формулируют агрессивную, жёсткую жестовую политику, которая была бы вполне уместна на улицах Парижа в мае 1968 года. «Коты, – говорит нам Гибсон, – были наёмниками, нигилистически настроенными технофетишистами, и очень любили делать окружающим гадости». Однако у их специфического бренда технологического нигилизма есть и некоторая политическая программа. «Дикие Коты отличаются от настоящих террористов степенью самосознания, – говорит социолог в романе Гибсона, – а также пониманием того критерия, по которому общество отделяет акт насилия от его изначальных социополитических целей». Таким образом, проект Диких – это рекомбинация террора и политики. Дикие распространяют психотропные наркотики и дезинформацию в СМИ, пытаясь создать то, что Дебор назвал бы ситуациями, изощрённо манипулируя образами и информационными данными, чтобы выработать обострённое контркультурное сознание. Они – революционеры постмодерного мира, и, хотя их политическая практика на самом деле содержит компонент реального, большая часть из того, что они делают, имеет место на виртуальной территории образов, медиа и матрицы.

«Нейромант», первый крупный роман, исследующий концепт киберпространства, не может полностью избавиться от привычной картезианской модели пространственных отношений. Хотя матрица «Нейроманта» является хорошим примером чисто симулированного мира, Гибсон, похоже, сохраняет здесь определённую ностальгию по линейности. Декартово пространство – удобное рациональное место, где любое положение можно математически описать тремя числами, XYZ, трёхмерной системой координат Декарта. На самом деле, матрица «Нейроманта» не оставила этот мир позади. Кейс воспринимает матрицу как «не знающий расстояний дом, его страна – прозрачная, объёмная, в бесконечность уходящая шахматная доска». <…> Объекты, которые Кейс встречает в матрице – простые геометрические формы: математические, точные, модерновые. Он видит «изумрудные кубы “Мицубиси Бэнк оф Америка”, за ними – вспыхнула алая ступенчатая пирамида Ядерной Комиссии Восточного Побережья». В каком-то смысле «Нейромант» представляет собой критический переходный момент между модерном и постмодерном. В этой работе Гибсон уже начал представлять себе симулированное виртуальное пространство, которое в конечном счёте окажется совершенно отличным от утешительно осязаемого мира картезианской вселенной. И всё же его проект остался незавершённым – Гибсон не совсем понимал, как вообразить гиперпространство, которое бы полностью избегало старых декартовских категорий.

К 1996 году, спустя десятилетие после публикации «Нейроманта», Гибсон всё же решил эту проблему. В «Идору» он знакомит нас с «Городом-крепостью», своеобразной подрывной антисетью. Также известный как Хак-Нам («Город тьмы»), Город-крепость является виртуальным убежищем для футуристических японских хакеров и квази-преступных фигур криминального мира. Он в традиционном смысле этого слова имеет подрывной характер, поскольку существует вне влияния закона и корпоративного капитала. И действительно, обитатели Города-крепости очень гордятся своим трансгрессивным хакерским наследием, вплоть до того, что даже создают мифы и легенды о происхождении своей секретной виртуальной среды. «Они говорят, что всё началось с общего килл-файла», – что, возможно, является чрезмерно драматичным способом сказать, что создатели крепости изначально подразумевали под этим особое средство избежать нежелательных запросов по электронной почте, которые сегодняшние интернет-пользователи распознают как спам. История, связанная с созданием Хак-Нам, является вдохновляющей легендой для постмодерных левых: «люди, основавшие Хак-Нам, разозлились, потому что сперва в сети было очень свободно, можно было делать всё, что ни захочешь, а потом пришли компании и правительства со своими соображениями, что тебе можно делать, а чего нельзя. Тогда эти люди, они нашли способ высвободить хоть что-то. Маленькую территорию, кусочек, клочок. Они сделали что-то вроде килл-файла на всё, что им не нравилось, а сделавши, они вывернули его наизнанку». Как обычно, Гибсон экстраполирует современные тенденции таким образом, который вполне правдоподобен. Сегодняшние пользователи сети слишком хорошо знают, что субверсивные возможности интернета сами постоянно подрываются массированной коммерциализацией. Нельзя даже использовать поисковую систему, не сталкиваясь с объявлениями, которые тщательно подбираются на основе ключевых слов, вводимых в запрос. Кажется, мы живём сюжетом какого-то второсортного научно-фантастического фильма, в котором зрелищно-сырьевая экономика Дебора достигла чудовищного самосознания, мутировав во что-то намного худшее, чем могли себе представить ситуационисты. Разумеется, легко представить, что пользователи сети, которые не хотят получать информацию о последних процентных ставках на новые автомобили всякий раз, когда они набирают слово «автомобиль», могут объединиться, чтобы сформировать андеграундную сеть, предназначенную для ускользания от такого рода апокалиптического электронного товарного фетишизма.

Но диверсия Крепости выходит далеко за рамки лишь этого. В романе Гибсона она также служит отказом от традиционных декартовых пространственных категорий. Когда Чиа, главная героиня романа, впервые сталкивается с Крепостью, то находит этот опыт чрезвычайно волнующим:

Что-то лежащее в центре мира рванулось сразу во всех взаимоисключающих направлениях. Ничего похожего на обычный выход в сеть. Несовместимость софта? А затем возникло это. Здание – или биомасса – или обрыв, беспорядочно, без малейшего намека на регулярность, изрезанный бесчисленными складками. Лоскутное одеяло маленьких, вкривь и вкось посаженных балконов, окна, окошки и оконца, дробящие свет на тысячи тысяч тусклых серебристых квадратиков.

Чиа не может даже найти точный способ категоризировать Крепость. Этот опыт не согласуется с её предыдущим физическим опытом. Более того, он даже не согласуется с каким-либо предыдущим виртуальным опытом, который у неё был. Это нечто совершенно новое, требующее существенной корректировки её концептуальных категорий. Мы прошли долгий путь, всего за десять лет, от упорядоченной, линейной декартовой матрицы «Нейроманта». «Город-крепость» демонстрирует нам новую модель анархистской политики, поскольку демонстрирует, что по-настоящему радикальные действия не могут осуществляться в эпистемологических рамках пространственных отношений модерна.

Радикализированная концепция сетевого пространства, которую Гибсон представляет в «Идору», также является интересным продолжением проекта, который Жиль Делёз и Феликс Гваттари предлагают в «Тысяче плато». В этой сложной, но важной книге авторы утверждают, что нам следует отказаться от бинарной «корневой логики», характерной для мышления Запада, которому Делёз и Гваттари противопоставляют децентрализованное и множественное мышление, названное ими ризоматическим. Ризома – это неиерархический, нецентрированный способ организации. Для киберпанка лучшим примером ризомы является «пространство» сети, в котором каждая точка или узел связаны друг с другом. Ризома призвана утвердить новый тип анархизма, который Делёз назвал бы «номадическим мышлением». Как я уже утверждал <…>, номадическое мышление характеризуется подвижностью и гибкостью, которые отличают его от «королевских» или этатистских разновидностей мышления. Делёз и Гваттари подытоживают эти существенные различия, говоря, что именно номадическое, а не государственное запускает «машину войны». «Что же касается самой машины войны, то она, похоже, вовсе не сводится к аппарату Государства, оставаясь по ту сторону его суверенитета и являясь изначальной по отношению к его закону». Кочевая машина войны представляет собой серьёзный концептуальный вызов такому рациональному, субъект-центрированному мышлению, которое санкционирует все современные государства. Поэтому идея машины войны является важным оружием для постмодерного анархиста. Делёз и Гваттари осуждают «претензию Государства – быть интериоризованным образом мирового порядка и укоренять человека. Но отношения машины войны с внешним – это не другая “модель”; именно сборка является причиной того, что сама мысль становиться кочевой, что книга – деталь для всех подвижных машин, ствол для ризомы». Амбициозный проект, который Делёз и Гваттари предпринимают в «Тысяче Плато», – сконструировать исключительно преходящий, нелинейный тип мышления, который не станет жертвой проблем логоса и всей рационалистической семиотики. Против такой семиотики Делёз и Гваттари привлекают призрак желания – призрак, который, как они убедительно доказывают, преследует капиталистическую политэкономию гораздо более опасным образом, чем пролетариат. В «Анти-Эдипе», сопутствующем «Тысяче плато» томе, они утверждают: «что бы там ни думали иные революционеры, желание по своей сущности является революционным – желание, а не праздник! – и никакое общество не может вынести позицию истинного желания без того, чтобы его структуры эксплуатации, порабощения и иерархии не были разбиты».

Государство, конечно, страшится этой возможности и тем самым пытается ограничить или закодировать все нерегулируемые желания. Роландо Перес хорошо описывает этот процесс: «процедура перекодировки проистекает из страха государства перед неограниченным желанием и, конечно, из страха капитализма перед определёнными типами желающих машин. А потому он использует механизм фашистских желающих машин для регламентации и контроля ан(архических) машин». Поэтому первостепенным значением для проекта постмодерного анархизма обладает попытка оставить желание свободно протекающим, чтобы позволить «желающим машинам» выполнять свою работу без препятствий со стороны какого-либо государственного перекодирования. Мюррей Букчин чётко осознавал, как кибернетика может открыть возможности для по-настоящему революционной формы желания, когда заявлял в «Пост-дефицитном анархизме», что:

Буржуазное общество, если оно ничего и не добилось, революционизировало средства производства в беспрецедентном в истории масштабе. Эта технологическая революция, кульминирующая в кибернетизации, создала объективную, количественную основу для мира без классового господства, эксплуатации, тяжёлой работы или материальной нужды. Теперь существуют средства для развития самодостаточного человека, тотального человека, освобождённого от вины и работы авторитарных способов обучения, и отдавшегося желанию и чувственному восприятию чудесного.

Конечно, анархизм Букчина наследует здесь нечто модернистское: его восхищение капиталистическим высвобождением сил производства удивительно похоже на сантименты Карла Маркса, как и видение экономической утопии, которое тоже является довольно классическим по своей форме. Тем не менее, Букчин признаёт, что кибернетика и желание являются потенциально революционными силами. И хотя его разновидность анархизма не обязательно связывает эти две силы, это делает постмодерный анархизм. В своём постмодернистском регистре анархизм постулирует кибернетику желания, которой капитал и государство определённо должны опасаться.

Как раз в этом моменте идея подрывных антисетей становится чрезвычайно интересной. Нечего и говорить, что компьютерная сеть, которая в конечном счёте полагается в своём функционировании на подозрительную двоичную логику, может содержать возможности для постмодернистского подрыва в делёзовском смысле. Но нас здесь не интересует то, как сети функционируют на уровне машинного языка. Скорее, нас волнует их социальное и политическое функционирование, в чём идея подрывной антисети Гибсона перекликается с идеей Делёза о желающих машинах. «Этим центрированным системам, – пишут Делёз и Гваттари, – авторы противопоставляют а-центрированные системы, сети конечных автоматов, где коммуникация осуществляется от одного соседа к какому-то ещё соседу, где стволы и каналы не существуют заранее, где все индивиды взаимозаменяемы и определяются только состоянием на данный момент – так, что локальные операции координируются, а глобальный конечный результат синхронизируется независимо от центральной инстанции». Такова Крепость в двух словах: электронная диверсия, которая действует на локальном уровне и не полагается на какие бы то ни было коммерциализированные сети или централизованную государственную власть. Гибсон воображает свою Крепость именно в терминах такого делёзовского «соседства», а Хак-Нам функционирует как тактическая коллекция хакерских микросообществ, само существование которых оскорбительно для любого этатистского политического или семиотичного порядка <…> У крепости нет достоверного материального присутствия. По сути, даже симулированная репрезентация пространства представляет собой серьёзную проблему для традиционных форм пространственной эпистемологии. Крепость носит ризоматический, а не картезианский или линейный, характер, поэтому Чиа и считает его столь дезориентирующим, что также объясняет, почему это сообщество представляет настолько ощутимую угрозу доминирующему порядку и его официальным сетям.

У кого же моральный авторитет в этом разговоре? Представитель глобального экономического и культурного порядка, что поколениями держал жителей Гренады в нищете и невежестве? Или представитель контркультуры третьего мира, которая обнаружила в пиратстве данных способ обратить таблицы против сил постиндустриального империализма? Если в романе Стерлинга и есть фашисты, то это «САБТ», «Свободная армия по борьбе с терроризмом». Это своеобразное международное полицейское государство, которое, несмотря на название, ведёт террористическую войну с data-пиратами Гренады и Сингапура. По слухам, лидер САБТ является «правым американским миллиардером. Или британским аристократом. Может быть, и тем, и другим, почему нет?» Именно САБТ, а не гавани данных, действуют у Стерлинга как злодеи; когда коммандос САБТ берут Лору в плен, то на долгие годы оставляют её гнить в мрачной африканской тюрьме. Будучи солидным и достойным гражданином «официального» сетевого общества, Лора не может мириться с действиями подрывных элементов в Гренаде и Сингапуре. И всё же мы не должны ошибаться в отношении к ней Стерлинга. В тексте Стерлинга совершенно ясно, что в мире, где доминирующая культура исходит исключительно из санкционированных сетей постиндустриального мира, data-пиратство является единственным вариантом, доступным для зависимых стран.

Таким образом, сетевое пространство вполне может стать решающей политической территорией в продолжающейся борьбе за власть между развивающимися и развитыми странами. И это верно не только в вымышленных мирах Стерлинга, но и в том, что мы всё ещё вынуждено называем реальным миром. <…> В условиях глобализированной информационной экономики, где все ресурсы неумолимо стекаются к Microsoft, подрывное data-пиратство, безусловно, станет выглядеть всё более привлекательным для развивающихся стран.

Такие варианты доступны не только гражданам третьего мира. Некоторые из поздних работ Стерлинга, например, «Распад» 1998 года, говорят о том, что конструирование подрывных контргрупп является значимым радикально-политическим сценарием и для граждан постиндустриальных обществ. «Распад» представляет собой мир, в котором Соединённые Штаты проиграли масштабную информационную войну с коммунистическим Китаем. Китайцы, судя по всему, решили опубликовать всю американскую интеллектуальную собственность на своих веб-серверах, эффективно устраняя искусственно сконструированный дефицит, который стимулирует современную экономику американских доткомов. Разрушенная в результате экономического кризиса, американская потребительская культура просто взорвалась. Миллионы американцев отказались от своего прежнего образа жизни и отправились в путь, присоединившись к различным кочевым бандам «пролов», чьи радикально антииерархические системы социальной организации представляют собой яркий символический вызов господствующему культурному порядку. Разумеется, само существование таких банд подразумевает истину, которую мейнстримовая культурная система очень хотела бы скрыть, т.е. тот факт, что люди не обязательно должны принимать гегемонистские ценности этой системы как свои собственные. «Это был народ, который двигался своим собственным путём, выходящим за границы привычной схемы государственного устройства. Они устали от системы, которая не предлагала им ничего, а потому попросту изобрели свою собственную». Но банды пролов также показывают, что даже те, кто полностью лишён гражданских прав в реальном мире политической экономии, всё ещё могут пользоваться осмысленными формами культурного авторитета в виртуальном мире. Говоря об одной из этих групп пролов, Стерлинг пишет: «Модераторы не были даже “бандой” или “племенем”. В принципе Модераторов можно было считать неправительственной сетевой организацией. Они преднамеренно одевались и говорили как дикари, но их структура была ортогональна к обычной американской культуре».

Стерлинг ясно понимает, что есть нечто потенциально подрывное в архитектуре компьютерных сетей, и признаёт, что эти сети радикальны не только в своей политике и экономике, но также в культуре и эпистемологии. Сетевое кочевничество Стерлинга является «альтернативным образом жизни тех, для кого жить по старомодным политическим и экономическим стандартам было невозможно». Таким образом, эти люди являются кочевниками не только в том смысле, что блуждают по земле в свободно организованных группах, но и в более радикальном делёзовском смысле. Их жизнь и их культура являются структурно кочевыми. Эти пролы бросают вызов государству, развивая нецентрированную культуру номадической сети, которая существует, как сказал бы Делёз, вне аппарата государства как такового. Правда, они существуют на физической территории Соединённых Штатов, однако в мире постмодерна такая концепция территориальности уже теряет своё значение. Что гораздо важнее, так это виртуальный ландшафт, который населяют эти кочевники, и ландшафт этот попросту не связан с мейнстримовой культурой каким-либо существенным образом. Действительно, приверженность пролов своим контрсетям так сильна, что часто приводит к фрагментации внутри самого движения пролов: «мы – Модераторы, потому что мы используем сеть Модераторов, – заявляет один из временных лидеров Модераторов. – А Регуляторы используют интерфейс Регуляторов, с программным обеспечением Регуляторов и собственными протоколами. Я не думаю, что чайник вроде тебя разбирается в этом». Разумеется, однако, что протоколы и Модераторов, и Регуляторов полностью выходят за рамки санкционированных сетей мейнстримовой Америки – и если разделение между группами пролов является политической проблемой, то, несомненно, тот факт, что все они существуют вне коммерциализированной культуры официальные сети – это огромная политическая возможность. Члены сообщества разработчиков программного обеспечения с открытым исходным кодом, которые взросли на операционной системе Linux в реальном мире, могут быть благодарны за этот проблеск возможного будущего их движения – мир, в котором миллионы обычных американцев отказываются от корпоративных операционных систем и усваивают определённо анархические альтернативы.

Анархический подтекст постмодерных пролетарских кочевников Стерлинга кажется очевидными при рассмотрении экономики этих групп. Кочевники Стерлинга разработали то, что Оскар Вальпараисо, главный герой «Распада», называется «функциональной, основанной на престиже экономикой». Модераторская «иерархия» – термин довольно абсурдный в этом контексте – полностью основана на личном престиже. Модераторы оказывают услуги, которые приносят пользу сообществу модераторов в целом. Результаты этих общественных работ отмечаются на серверах престижа сообщества. Если Модератор значительно улучшает благосостояние сообщества, его репутация возрастает почти сразу; и наоборот, если Модератор наносит сообществу вред, то престиж резко падает. <…> В экономике Модераторов, как и в экономике дара, богатство основано не на накоплении капитала, а на величине даров, которые человек предоставляет своим согражданам. Однако, что интересно в этой специфической экономике дара, так это её радикальная неосязаемость. Домодерные экономики, описанные Марселем Моссом и Жоржем Батаем, связаны по большей части с обменом физическими дарами. Хотя их структура кардинально отличается от структуры капиталистических экономических систем, они, таким образом, являются материальными экономиками, подчиняющимися, по крайней мере, некоторым из условий производства, которые характеризуют эти экономики. Экономики престижа Стерлинга, возможно, ещё более радикальны, поскольку полностью выходят за рамки материального производства. Следует также отметить, что эти экономики полностью соответствуют состоянию постмодерна: поскольку в постиндустриальном мире экономическое значение материального производства продолжает снижаться, мы вполне можем ожидать соответствующего роста альтернативных экономик, основанных на престиже. Ничто из сказанного не удивит пользователей новостных групп Usenet^[2]Подробнее о Usenet: https://habr.com/ru/companies/aeza/articles/920566/. Эти сетевые граждане уже много лет знают, что в принципиально анархической структуре их экономики даров единственная значимая разновидность богатства – это хорошая репутация. И такую репутацию можно получить только путем публикации данных, которые «по теме», то есть полезны для конкретной субкультуры Usenet, в которую вовлечён человек. Репутация человека в сегодняшней экономике Usenet, как и в радикальных экономиках престижа Стерлинга, прямо пропорциональна размеру дара сообществу. И существование полностью сформированных альтернативных сетевых экономик, подобных этим, должно быть серьезной проблемой для тех, чьё экономическое видение, похоже, не выходит за горизонты накопления капитала.

Литература:

1. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000.

2. Дебор Г. Общество спектакля. М.: «Опустошитель», 2012.

3. Делёз, Ж. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения / Жиль Делёз, Феликс Гваттари. Екатеринбург: У-Фактория, 2008.

4. Делёз Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения / Жиль Делёз, Феликс Гваттари. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010.

5. Гибсон У. Идору. М.: АСТ: Астрель: Полиграфиздат, 2011.

6. Гибсон У. Нейромант. М.: Аст; СПб.: Terra Fantastica, 2000.

7. Стерлинг Б. Распад. Екатеринбург: У-Фактория, 2004.

8. Bookchin M. Post-Scarcity Anarchism. Berkeley, California: Ramparts Press, 1971.

9. Braidotti R. Nomadic Subjects. New York: Columbia University Press, 1994.

10. Perez R. On An(archy) and Schizoanalysis. New York: Autonomedia, 1990.

11. Sterling B. Islands in the Net. New York: Ace Books, 1989.

12. Darko S. «On Gibson and Cyberpunk SF» in McCaffery (ed.), Storming the Reality Studio

13. Vienet R. Enrages and Situationists in the Occupation Movement, France, May ’68. New York: Autonomedia, 1 992.

Источник: Call L. Postmodern Anarchism. Maryland, MD: Lexington Books, 2002. 117–129 pp.

Оформление: кадры из фильма «Джонни Мнемоник» (по одноимённому рассказу Уильяма Гибсона), Канада—США, 1995, режиссёр — Роберт Лонго, сценарий — Уильям Гибсон.

 468 total views,  1 views today