В эпоху модерна господствующие модели субъективности были продиктованы фигурой картезианского субъекта, мыслящего мир как противопоставленный себе объект. Его главной задачей стало исследование вещей «мыслящих» и «протяжённых», то есть живых и неживых. Вокруг этого поиска сложилось два противоположно направленных онтологических сценария: эмансипаторный и исключающий.
Эмансипаторный сценарий предполагал, что человек – мыслящее, и потому – живое существо, и именно этим отличается от животных, существующих лишь в качестве «автоматов». Так, в монографии «Политическая теория феминизма» В.Брайсон отмечает: «Согласно картезианству, все люди обладают разумом, и, следовательно, истинное знание, основанное на опыте и собственных наблюдениях, а не на изучении теорий, доступно любому. Традиционные авторитеты отвергаются в пользу рационального анализа и независимого мышления. <…> в то время идеи <Декарта> воспринимались как просто освободительные и вдохновили многих феминистских авторов. Его концепция подразумевала, что любой авторитет может подвергаться сомнению и что отсутствие у женщин классического образования не исключает их из философии». В самом деле, главная картезианская максима cogito ergo sum не содержит никаких указаний на пол и социальное положение мыслящего, пространно указывая на универсальную фигуру возвысившегося над природой человека, и даже шире – человечества. В этом тезисе нашли опору дальнейшие эмансипаторные умонастроения, касающиеся как женщин, так и представителей неевропейских этносов, а также в целом критика европейского колониализма.
Исключающий сценарий сформировался вокруг идеи о необходимости доказательств наличия мышления, для более правомерной констатации бытия «вещи мыслящей». Поскольку картезианская гносеология зиждется на положении классической модели рациональности о доступности субъекту – истины объекта, предполагалось, что мыслящий субъект, устанавливая свои критерии для констатации мышления, прорывается именно к истине вещи (мыслящей или протяжённой), а не к своему представлению о ней. Так, одним из критериев установления мышления стали такие его «естественные» признаки, как, например, написание научных и философских трактатов. Все, кто исторически продемонстрировал свою неспособность их создавать, в этой оптике фактически были обречены стать «вещью протяжённой», так как их мышление не могло быть зарегистрировано картезианским субъектом (на основании введённых им же самим критериев). В своей монографии «The case for animal rights» Т.Риган ставит вопрос о том, насколько вообще правомерно вводить критерии мышления, руководствуясь своими собственными особенностями и наклонностями (к тому же исторически и культурно детерминированными), и устанавливать их в качестве обязательного фильтра для всех, фактически настаивая на принципе «кто не похож на меня, тот не мыслит, а значит, не существует». Закономерно, что проблематизация такого взгляда позволяет разглядеть в нём, скорее, имплицитный мотив власти и её потребностей в самосохранении и самообосновании, нежели безупречную логическую цепочку, как на то претендовал сам Декарт. Тем не менее, исключающий сценарий производства знания и субъективности стал крайне влиятельным в истории европейской мысли и обусловил целый ряд глобальных политических и социальных процессов и феноменов, в диапазоне от расизма и патриархата – до колониализма и фашизма, сформировав фигуру когнитивного конкистадора, установку тотального европеоцентризма и создав предпосылки для дальнейших тоталитарных проектов позднего модерна.
Крах этих проектов исторически привёл к исступлённому поиску их альтернатив, что создало условия для возникновения радикально антимодернистского проекта – постмодернизма. В рамках него начал формироваться новый тип субъективности, противопоставленный властной субъективности картезианства, и отталкивающийся от идеи смерти субъекта, впервые высказанной М.Фуко в его книге «Слова и вещи: Археология гуманитарных наук». Согласно этой концепции, субъект производится ситуативными комбинациями культурных процессов, лишён глубины и категориальной автономии. Фактически такой субъект – это лишь случайная точка на стыке социальных и политических практик и действующих структур языка, собственно и производящих субъекта, не существующего до них.
Эмансипаторный потенциал концепции смерти субъекта выразился, например, в снижении градуса патетики и агрессии научного (и другого экспертного) знания, что позволило науке расширить как свою методологическую базу, так и спектр интересующих её объектов исследования (что нашло выражение, например, в смещении интереса современного гуманитарного знания в неевропейские части мира). Благодаря ему стало возможно установить властный характер классической европейской эпистемологии и исследовать механизмы её функционирования, что, в свою очередь, пролило свет как на характер и стратегии многих классических политических и социальных проектов, так и на целый ряд исторических событий и процессов.
С другой стороны, расщепление субъекта повлекло за собой и ряд проблем, становящихся всё более очевидными, по мере увеличения исторической дистанции от травматичного опыта модерна, а также по мере появления условий для трезвой и хладнокровной рефлексии о постмодерне, уже не окрашенной в тона оптимистичного радикализма, по понятным причинам свойственного Западу послевоенного периода.
В числе таких проблем – торжество универсального этического и аксиологического принципа «Почему бы и нет?», предполагающего исключительно нейтральное и потребительское отношение ко всему множеству существующих социальных и политических практик. Не чувствуя ни в чём подлинной необходимости, индивид блуждает среди них как в супермаркете, примеряя на себя то одни, то другие, и воспринимая их, во-первых, как необязательные, во-вторых, как равноценные: сегодня можно поиграть в Че Гевару, завтра заняться бизнесом, послезавтра – уехать в поход, и так далее. Ничто ничему не противоречит, поскольку всё застыло в бессодержательной равнозначности. Всё выглядит как эквивалент всего, и ничто не собирает субъект вокруг себя, поскольку все идентичности действуют отныне последовательно и разрозненно, никак не наполняя отрицаемую в постмодернизме «глубину» субъекта.
Фоном формирования такого ризоматичного субъекта послужила, во-первых, иллюзия welfare state, насаждаемая современной неолиберальной идеологией, с одной стороны, и интегрированным в неё тредюнионизмом, с другой. Фактически она побуждает даже промышленных рабочих парадоксально формировать идентичность потребителей, а не производителей. Основным императивом этой иллюзии становится вера в то, что всё в мире – своего рода игра; в нём нет проблем, а есть лишь череда произвольных индивидуальных выборов, осуществляемых свободным субъектом. По этому поводу Л.Альтюссер высказал весьма важное замечание: «к индивидууму обращаются как к (свободному) субъекту, чтобы он свободно подчинялся приказаниям <…>, а значит, (свободно) принимал свое подчинение». Таким образом, индивид убеждён, что он сам – субъект выбора, и в этом смысле он чувствует себя свободным.
Во-вторых, фоном становления ризоматичного субъекта оказывается важнейший феномен постиндустриального общества, о котором всё больше говорят исследователи человека – от антропологов до когнитивных психологов: клиповая информационная матрица, формирующая, в свою очередь, клиповую модель мышления. Этот гносеологический фон вызывает у индивида атрофию способности фокусироваться на чём-либо в течение сколько-нибудь продолжительного времени, что, в свою очередь, приводит к таким новым проблемам, как неспособность прочитать больше одной страницы текста, или просмотреть видео, продолжительность которого превышает продолжительность рекламного ролика или, максимум, музыкального клипа. Всё это влечёт за собой радикальные перемены в организации когнитивного аппарата в целом. Рассеивание внимания после одной минуты фиксации, вызывает забывание того, что было мгновение назад: на уровне фактов, идей и эмоций, результатом чего становится полностью дезориентированный потребитель с инфантильным перцептивным аппаратом и непрерывно раздражаемым дофаминовым центром.
Такой субъект обречён быть выключенным из режима политического (в терминах Ж.Рансьера) и утонуть в собственных (навязанных) потребностях, одинаково преподнесённых маркетингом в терминах высокого смысла. В эссе «Что такое лагерь?» Дж. Агамбен добавил к этому тезис о том, что в условиях биополитики индивид вообще редуцирован к телу и потому всецело обращён в объект биовласти, и в этом смысле совершенно лишён какой бы то ни было политической субъектности.
Такое положение вещей позволяет констатировать: капитализм успешно переварил революционный потенциал постмодернистской деконструкции глобальных идеологических нарративов и, тем самым, вообще поставил под вопрос возможность какого бы то ни было революционного субъекта сегодня: мощный заряд мысли и чувства, необходимый для революции, отныне с неизбежностью рассеивается и фрагментаризируется ещё до того, как соберётся хотя бы в предпосылку революционного события. Клиповое сознание не может его удержать, а парадоксальная для глубокого экономического кризиса иллюзия благосостояния создаёт видимость чрезмерности любой серьёзности.
Таким образом, возврат к картезианскому субъекту больше невозможен, а фрагментарный не-субъект постмодерна превратился в ещё более удобный инструмент в руках господствующих идеологий, не способный даже обнаружить различие между их интересами и своими собственными, не говоря уже о том, чтобы что-то им противопоставить. Похоже, именно здесь перед нами в полной мере встаёт вопрос о том, как пройти между этими двумя типами субъективности: какова альтернатива им обоим? Эти вопросы впервые стали формулироваться совсем недавно: в рамках либертарной антропологии (например, у Д.Гребера), в рамках концепции метамодерна, в рамках современного североевропейского кинематографа (например, фильм Р.Эстлунд «Квадрат»). По-видимому, ответы на них будут найдены ещё не скоро. Однако размышлять об этом стоит уже сегодня.
Так, анализ обстоятельств «пленения» постмодерного субъекта позволяет предположить, что немаловажная задача современности заключается в разрушении медийной иллюзии welfare state – например, посредством популяризации информации о том, каков реальный процент благосостояния в повседневности данного конкретного государства, и какой ценой он достигнут. В США с этим успешно справляется кинорежиссёр-документалист М.Мур, работающий над сюжетами, которые предсказуемо не попадают в СМИ, но репрезентируют существенную часть вполне обыденных для данной страны процессов. Исследования закулисья федеральных каналов и рекламных площадок, а также любое последующее повествование о его результатах – вот одна из возможных продуктивных тактик возвращения революционной (политической и исторической) субъективности в странах так называемого Первого мира.
Что касается стран «Третьего мира», со времён Франкфуртской школы мало что изменилось: по-прежнему актуально звучит тезис Г.Маркузе о том, что реальные шансы на подлинно революционную субъективность на сегодняшний день есть лишь у тех, кто остро чувствует её как необходимость. Кто как не рабочие потогонных цехов чувствует эту необходимость всем своим существом? Их борьба – единственное, что могло бы заставить мировой капитал утратить свой последний оплот и, наконец, кануть в прошлое.
Как в отношении «Первого», так и в отношении «Третьего» мира безотлагательного решения требует проблема клипового мышления, препятствующего способности познания. Промедление в этом вопросе равносильно возрастанию вероятности окончательно утратить доступ к знанию о том, какие вообще существовали стратегии субьективации и сопротивления системам насилия, и какая историческая судьба их ждала. Такая утрата с неизбежностью повлечёт за собой, во-первых, повторение всех уже совершённых когда-либо на этом пути ошибок и приведёт к необходимости начинать всё с нуля, что практически наверняка означает новый крах. Во-вторых, клиповое мышление также делает невозможным какой бы то ни было бунт – если понимать бунт как противостояние господствующей субъективности, производимой матрицей власти в своих собственных интересах: без достаточного изучения вменяемой индивидам субъективности невозможно распознать момент, который Альтюссер называл интерпелляцией, то есть момент встраивания себя в дискурсы власти, а потому, не умея их распознать, невозможно и противостоять им. Клиповое мышление делает такое распознание проблематичным, поскольку оно требует продолжительных сосредоточенности и внимания.
Отдельного упоминания заслуживает соображение, высказываемое как С.Жижеком, так и М.Хардтом и А.Негри: для создания альтернативых сценариев субъективности необходимо преодолеть искусственно поддерживаемую разобщённость людей: «Единственный способ разрубить этот узел противоречий — выдвигать универсальный позитивный проект, разделяемый всеми участниками, и бороться за его выполнение. Борьба за то, чтобы не было «ни мужчин, ни женщин, ни эллинов, ни иудеев», идет повсюду, охватывая самые разные области, от экологии до экономики». Такое объединение на сегодняшний день представляет собой единственное, что можно противопоставить господству мирового капитала и репрессиям авторитарных систем, руководствующихся старинным принципом «Разделяй и властвуй».
Таким образом, в глобальном смысле речь на сегодняшний день идёт о необходимости радикально «пересобрать» субъективность: не вокруг механики власти, но и не фрагментарно, – такую субъективность, которая была бы отстроена от пережитой необходимости, и позволяла бы удерживать в горизонте внимания мир как целое. Что требуется для того, это стало возможно? Проснуться как от модерна, так и от постмодерна (двух стратегий, так или иначе монополизированных властью, заинтересованной в воспроизводстве безвредного для себя, беспомощного субъекта) – в новую субъективность, собранную вокруг единого вектора, но при этом – свободную и направленную к свободе.
Список литературы
- Агамбен Дж. Средства без цели. – М.: Гилея, 2015.
- Альтюссер Л. Идеология и идеологические аппараты государства. – Неприкосновенный запас, 2011, №3(77). http://magazines.russ.ru/nz/2011/3/al3.html, 24.09.17.
- Брайсон В. Политическая теория феминизма. – М.: Идея-Пресс, 2001, с. 20.
- Жижек С. – М.: Издательство «Европа», 2012.
- Regan T. The case for animal rights. – Berkley-Los Angeles: University of California Press, 2004.
- Оформление: кадр из фильма «Забриски-пойнт» (Zabriskie Point). 1970. США. Реж. Микеланджело Антониони
3,232 total views, 2 views today