Граждане муниципалитетов. Отрывок из книги Мюррея Букчина «Урбанизация без городов»

Американский философ Мюррей Букчин (1921 — 2006) считается приверженцем идей муниципализма.  Естественная форма социальной общины по Букчину — соразмерный человеку муниципалитет или народная община, в жизни которой он принимает непосредственное участие.  В этой книге он описывает значение города в социальной и политической жизни. Букчин жёстко критикует галопирующую урбанизацию и рассматривает ее как явление способствующее расслоению и атомизации общества наряду с другими негативными эффектами капитализма. Апеллируя к греческому происхождению слова «политика», как искусству управления городом-полисом, автор рассуждает о необходимости возврата к изначальной идеи демократии, как народовластия, где все решения принимаются при участии активных граждан, а не эфемерных «избирателей».

Несмотря на то, что текст был написан более 30 лет назад, он, как видим, не теряет своей актуальности и сегодня.

Любая повестка, стремящаяся восстановить и усилить классический смысл политики и гражданственности, должна ясно указывать, чем они не являются, поскольку сегодня между этими понятиями возникает путаница.

Политика – это не государственное управление, которое, увы, мы обычно имеем в виду, говоря сегодня о «политике». Граждане же – не просто «избиратели» или «голосующие». Государственное управление состоит из деятельности, в которую вовлечено государство: осуществление монополии на насилие, контроль над всем регуляторным аппаратом общества через юридические и нормотворческие органы, управление обществом с помощью профессиональных законодателей, армии, полиции, бюрократии, а также вспомогательных специалистов – юристов, педагогов, технический персонал и т.п. Государственное управление приобретает политическую окраску, когда так называемые «политические» партии в ходе различных властных игр пытаются занять должности, определяющие и осуществляющие политику государства. Подобная «политика» утомительно однообразна. Политическая «партия» обычно представляет собой высокоструктурированную иерархию, члены которой действуют по принципу «сверху вниз». Партия – государство в миниатюре, а в некоторых странах, особенно в современной России ^[1]Букчин писал свой текст в конце 80-х и имел ввиду КПСС, однако подобные оценки не теряют актуальности и сегодня, она представляет собой государство как таковое.

Пример советского государства как партии логически продолжает существование партии в государстве хотя бы потому, что каждая партия происходит от государства, а не от граждан. Традиционная партия цепляется за государство, как одежда за крючок. Какой бы ни была эта одежда, она не является частью тела политики, а всего лишь прикрывает его. В этом явлении нет ничего подлинно политического: оно предназначено именно для того, чтобы сдерживать тело политики, контролировать его и манипулировать им, не позволяя ему ни изъявлять, ни даже иметь собственную волю. Традиционная «политическая» партия ни в коей мере не является производной или частью тела политики. Оставляя в стороне метафоры, «политические» партии вне власти – это реплики государства, а во власти – синоним государства. Партии создаются для мобилизации, командования, обретения власти и управления. Таким образом, партии столь же неорганичны, как и само государство: это наросты на обществе, не связанные с обществом и не реагирующие на него, если того не требуют нужды фракции, власти и мобилизации.

Напротив, политика – органическое явление. Она органична в самом прямом смысле, поскольку деятельность тела общества – или сообщества, если угодно, — укоренено в почве и питается от нее, подобно растению. Политика как вид деятельности включает в себя рациональный дискурс, расширение прав и возможностей общества, применение практического разума и его реализацию в совместной, подлинно вовлеченной деятельности. Это сфера жизни общества за рамками семьи и личных потребностей индивида, которая все же сохраняет чувство причастности, вовлечения и ответственности, присущее частным областям жизни. Для продвижения определенных политических взглядов и программ тоже могут появляться группы, но эти взгляды и программы должны в какой-то степени отвечать потребностям активного тела общества. Очевидная неудача многих «политических» партий состоит в том, что их программы, или же «идеологии», навязаны общественности отдельными лицами или их приверженцами, имеющими довольно умозрительную связь самим этим обществом. Здесь можно вспомнить об озарениях Карла Маркса, чьи идеи развивались в пределах Британского музея, а затем были навязаны миру с авторитетностью писаного слова, которое до сих пор создает бесконечный поток академических диссертаций, не имеющих решительно никакого влияния на общественную жизнь.

Напротив, политические движения в истинном значении этого слова выходят из самого тела политики. Их программы создают не только теоретики, чей вклад, конечно же, неоценим, но в значительной степени и само общество, вовлеченное в разъяснение и распространение этих идей. Популистские движения аграрной Америки и царской России или же анархо-синдикалистские крестьянские движения Испании и Мексики – все они, несмотря на свою идеологическую окраску, вышли из народа и выразили его глубокие социальные и политические чаяния. Эти движения переросли в политические культуры, которые закрепились в теле политики.

Социальные теоретики, похоже, недостаточно осведомлены о способности общества самостоятельно создавать политические институты и формы организации. Народные восстания двадцатого века – русская, немецкая, испанская и венгерская революции – сопровождались повсеместной самоорганизацией народа в советы (впоследствии объединенные в региональные и национальные конгрессы), народные собрания по самым разнообразным вопросам и автономные муниципалитеты безо всякого партийного руководства. Практика решительно опровергает распространенное во всем политическом спектре представление о партии как о традиционной иерархической структуре, управляемой приказами руководства и необходимой для политических изменений.

В своих «Политических партиях» Роберт Михельс, несмотря на желчную точку зрения на «компетентность» «масс» и симпатию к харизматичным лидерам, приводит убедительный аргумент насчет инертности традиционных политических партий во времена стремительных общественных изменений. Партии склонны брать на себя управление созданными народом институтами вместо того, чтобы вводить в них новшества, и в конечном итоге эти институты становятся государственническими.

Большевистская революция 1917-1921 годов – классический пример присвоения народного движения высокоцентрализованной партией. Революция закончилась тем, что этатистская партия извратила продуманную систему низовых советов и полностью лишила народ власти, давшейся ему такой дорогой ценой. Новый государственный аппарат в значительной степени воплощала сама партия большевиков. К 20-м годам ХХ века в России на смену политике пришел государственный аппарат, а на смену гражданам – подданные. Российские большевики открыли новую грань в понятии подданного. Народ России, лишенный даже статуса «избирателя» и любого представительства в государстве, был превращен большевизмом в «массу». Большевизм, по сути, установил систему «мобилизации масс», которой с разрушительными для общества последствиями подражали и воссоздавали национал-социалисты в Германии.

Восстановление и развитие политики, по моему мнению, должно исходить от гражданина/гражданки и его/ее ближайшего окружения за пределами семейной и частной сфер жизни. Политика невозможна без сообщества. Под сообществом я имею в виду муниципальное объединение людей, подкрепленное собственной экономической силой, институционализацией на низовом уровне и конфедеративной поддержкой близлежащих сообществ, объединенных в местные и региональные территориальные сети. Партии, которые не вписываются в эти низовые формы народной самоорганизации, не являются политическими в классическом смысле слова. На самом деле они бюрократичны и противоположны политике участия и вовлеченности граждан. Подлинной единицей политической жизни является муниципалитет – целиком, если его масштаб соразмерен человеку, или в качестве его отдельных составляющих, в особенности района.

Нельзя также структурировать политику на основе делегирования власти. Понятие «представительская демократия» содержит в себе противоречие, если понимать его буквально. Демократия, понимаемая как «власть народа», полностью противоречит более республиканскому видению демократии как «власти представителей» народа. Тот факт, что авторы Конституции Соединенных Штатов, сменившей в 1780-х годах Статьи Конфедерации, во вступлении к документу подразумевали под «народом» самих себя и свои общественные круги, стал историческим клише, Конституция создала не греческую демократию, а республику римского образца. Как и Римская республика, она неизбежно и неохотно включила в себя унаследованные демократические институции вроде народных собраний; братья Гракхи ^[2]Древнеримские политические деятели, народные трибуны и реформаторы попытались расширить их число и потерпели трагическую неудачу. 

Если отбросить все этатистские возражения, задача восстановления муниципальных собраний кажется трудноразрешимой, если решать ее сугубо через структурные и административные формы. Нью-Йорк ни за что не «соберется», попытавшись скопировать Афины с их сравнительно небольшим количеством граждан. На самом деле Нью-Йорк уже не является городом в классическом смысле слова и вряд ли может считаться муниципалитетом даже по урбанистическим меркам девятнадцатого века. Этот «город» — обширный городской пояс, каждый день поглощающий миллионы людей из сообществ, отдаленных от его коммерческого центра. Однако Нью-Йорк состоит из кварталов – по сути, органических сообществ, обладающих идентичностью на основе общего культурного наследия, экономических интересов, общности социальных установок или даже эстетической традиции, как в случае Гринвич-Виллидж. Такие сообщества весьма открыты для политической децентрализации, хотя для логистического, санитарного и коммерческого управления ими понадобится высокая степень координации со стороны экспертов и их помощников. Народные собрания можно создавать на основе кварталов независимо от размеров города, если выявить его органические культурные составляющие и обеспечить их самобытность. Дискуссии об «оптимальном» размере таких составляющих политически неактуальны, хотя и представляют интерес для статистически мыслящих социологов.

Собрания можно создавать на основе групп населения размером от типичного жилого квартала до десятка и более таких кварталов. Их могут координировать делегаты со строго определенными полномочиями, которых можно менять местами или отзывать. Очень важно в письменной форме проинструктировать делегатов насчет поддержки или возражений по любым вопросам, которые встанут на повестке местных конфедеративных советов, состоящих из делегатов нескольких районных собраний. В такой форме организации нет ничего удивительного. Есть значительные и убедительные исторические доказательства эффективности собраний, которые возникали во времена стремительных общественных изменений. Парижские секции 1793 года, несмотря на население Парижа (от 700 тысяч до миллиона человек) и логистические трудности эпохи, когда самым быстрым средством передвижения были лошади, очень успешно действовали самостоятельно, координируемые делегатами секций Парижской коммуны. Они отличались не только эффективностью в решении политических вопросов, основанной на межличностной демократической структуре, но и сыграли важную роль в обеспечении города продовольствием, предотвращении накопления запасов в руках нескольких людей и борьбе со спекуляцией, контроле за фиксацией максимальных цен и многих других сложных административных задачах. Не существует настолько большого города, чтобы его нельзя было объединить в сеть народных собраний для выполнения политических задач. Реальная сложность во многом административная: как обеспечить материальные блага городской жизни, поддерживать его огромную техническую и транспортную инфраструктуру и обеспечивать санитарную обстановку?

Этот вопрос часто затмевает путаница между формулированием политики и ее административным воплощением. Чтобы сообщество могло выбрать курс решения проблемы, не нужно обязывать всех его граждан выполнять это решение – разумеется, кроме тех случаев, когда определенные формы поведения должны вовлекать всех членов общины. Например, решение построить дорогу не означает, что все должны уметь проектировать и строить дороги. Это работа инженеров, которые могут предложить альтернативные проекты; конечно, тут очень важна политическая функция экспертов, но участники собрания вольны самостоятельно принять решение. Однако само проектирование и строительство дороги – сугубо административная ответственность. Напротив, обсуждение и принятие решения насчет необходимости дороги, включая выбор ее местоположения и пригодности проекта, — политический процесс. Если постоянно помнить о различии между разработкой политики и администрированием, роли народных собраний и народа, который воплощает их решения, легко отделяют материально-технические задачи от политических. Обычно при обсуждениях политики децентрализации на основе муниципалитетов и собраний эти задачи тесно переплетены. В поверхностном изложении система собраний – это «референдумная» форма политики: она основывается на «общественном договоре», предусматривающем разделение принятия решений с населением в целом и соблюдение принципа большинства при решении задач, с которыми имеет дело муниципалитет, региональная конфедерация муниципалитетов или даже национальное образование.

Почему же тогда имеет смысл выделять народные собрания как ключевую форму самоуправления? Разве недостаточно будет прибегнуть к референдуму, как современные швейцарцы, и решить проблему демократичности процесса таким, казалось бы, несложным способом?

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно учитывать ряд жизненно важных вопросов, связанных с природой гражданственности и возрождением улучшенного классического видения политики. Автономный индивид, он же «избиратель», который в либеральной теории составляет общественную единицу процесса референдума, — это всего лишь вымысел, причем как в кажущихся демократичными рамках, так и в тоталитарной политике мобилизации масс. Человек, оставленный (-ая) на произвол судьбы во имя его или ее автономности и независимости, как будто становится асоциальным существом, чья свобода лишена жизненно важных черт, составляющих плоть и кровь истинной индивидуальности. Действительно, «индивидуальность ослабевает, когда каждый человек решает совершить переход к самому себе», — отмечает Макс Хоркхаймер в своей содержательной критике персоналистской атомизации. «По мере того как обычный человек отходит от участия в политических делах, общество склонно возвращаться к закону джунглей, который сокрушает все остатки индивидуальности. Абсолютно обособленная личность всегда была иллюзией. Самые почитаемые личностные качества – независимость, воля к свободе, сочувствие и чувство справедливости, — не только общественные, но и личные добродетели. Полностью развитая личность является венцом полностью развитого общества. Освобождение индивида – это не его освобождение от общества, а освобождение общества от атомизации, которая достигает предела во времена коллективизации и массовой культуры».^[3]Max Horkheimer: The Eclipse of Reason (New York: Oxford Univer-sity Press; 1947), p. 135.

Эти наблюдения можно развить еще дальше. Зависимая личность нарушает обоснованно высокую ценность автономности, воли, контроля над собственной судьбой и беспрепятственного утверждения идей. В либеральном обществе это привело к мифическому индивидуализму, который в народе часто называют «жестким» — то есть абсолютно «независимым» и «ищущим собственную выгоду». «Жесткий индивидуализм» столь же нежелателен, как и зависимость, которую мы обычно связываем с нарушением формирования самости. Длительный период зависимости младенцев и детей от стариков – часть реальной антропологии нашего вида. До недавних пор процесс социализации приводил взрослых к глубинному чувству взаимозависимости вместо нахальной «независимости». Понятие «независимости», которое часто путают с независимым мышлением и автономным поведением, настолько запятнал чистый буржуазный эгоизм, что люди нередко забывают: наша свобода как личностей в значительной степени зависит от систем поддержки и солидарности, существующих в обществе. Ни инфантильное подчинение сообществу, ни отстранение от него не делают нас подлинно человечными. Если что-то и отличает нас как социальных существ, обладающих рациональными институтами, от обособленных индивидов с минимумом институтов или вообще без них, так это наша способность к солидарности друг с другом, к взаимному усилению нашего саморазвития и творческих способностей, а также приобретению свободы в рамках социальной, творческой и институционально разнообразной коллективности.

«Гражданственность», отделенная от сообщества, так же угрожает нашей политической самости, как и «гражданственность» в тоталитарном сообществе. В обоих случаях мы возвращаемся в состояние зависимости, присущее младенцам, и поддаемся манипуляциям со стороны влиятельных индивидов в частной жизни или же государства и корпораций в жизни общественной. Ни в том, ни в другом случае мы не достигаем ни индивидуальности, ни общности. Обе они исчезают без общественной основы, от которой зависит подлинная индивидуальность. Скорее именно взаимозависимость в институционально богатом и сформированном сообществе придает личности рациональность, солидарность, чувство справедливости и, в конечном итоге, реальность свободы, необходимую творческому и неравнодушному гражданину.

Как бы парадоксально это ни звучало, подлинные составляющие рационального и свободного общества являются общинными, а не индивидуальными. С институциональной точки зрения муниципалитет – это основа свободного общества и неотъемлемое основание как для личности, так и для общества. Значение муниципалитета тем более велико, что он представляет собой дискурсивную площадку, на которой люди могут вступать в интеллектуальное и эмоциональное противостояние, переживая друг друга через диалог, язык тела, близость друг к другу и личные формы самовыражения в процессе принятия коллективных решений. Я говорю здесь о важном процессе коммуникации, о постоянном взаимодействии многих областей жизни, из которых и состоит солидарность, а не просто о «соседстве», неотделимом от действительно органичных межличностных отношений. Референдум, проведенный в уединении кабинки для голосования или в электронной изоляции собственного дома, как того хотелось бы энтузиастам «третьей волны», приватизирует демократию и тем самым подрывает ее. Голосование, похожее на опросы о «предпочитаемых» марках мыла и моющих средств, — это полное нивелирование гражданственности, политики, индивидуальности и самого формирования идей как процесса взаимного обучения. Голос сам по себе отображает заранее заданный «процент» наших мнений и ценностей, а не их полное выражение. Это техническое сведение мнений к одним лишь предпочтениям, идей – ко вкусам, а общего понимания ситуации – к количественной оценке, позволяющее выразить в цифрах стремления и убеждения людей.

Наконец, «автономная личность», лишенная какого-либо общественного контекста, систем поддержки и органического взаимодействия, оторвана от процесса формирования характера (пайдеи), который афиняне считали одной из важнейших образовательных функций политики. Настоящая гражданственность и политика влекут за собой непрерывное формирование личности, образование, растущее чувство ответственности перед обществом и приверженности, которые придают коммуникации и активному телу политики смысл и экзистенциальную сущность. Эти важнейшие личные и политические черты формируются отнюдь не в частной школе и тем более не в уединенной кабинке для голосования. Они требуют общественного присутствия, воплощенного красноречивыми и мыслящими индивидами, а также отзывчивой и дискуссионной публичной сферы. Само происхождение слова «патриотизм» указывает на представление национального государства о гражданине как о ребенке – покорном отпрыске нации, играющей роль сурового отца семейства, который требует слепой веры и преданности. Являясь «сыновьями» и «дочерями» «отчизны», мы ставим себя в бездумное, поистине младенческое положение относительно государства.

Лояльность же, напротив, предполагает чувство преданности сообществу людей, управляемому знаниями, образованием, опытом и заботой – короче говоря, политическим обучением, порожденным участием в политике, а не покорностью институтам. Греческое понятие «филия», которое обычно переводят как «дружба», я предпочитаю называть «солидарностью». Это и есть конечный результат процесса образования и саморазвития, которого должна достичь пайдея ^[4]Образовательный процесс в полисах Древней Греции, в котором подростков готовили ко вступления в права … Continue reading. Без соразмерного человеку, понятного и институционально доступного муниципалитета эта важнейшая функция политики и ее воплощение в гражданственности попросту недостижима. Действительно, она даже не подразумевается в современных представлениях о «политике» и «гражданственности». Соответственно, мы начинаем оценивать «политическую вовлеченность» по «процентам избирателей», которые «участвуют» в «политическом процессе», и эта деградация слов полностью отрицает их подлинный смысл и умаляет их этическое содержание. Если в прошлом классовая политика была, в конечном итоге, политикой гражданской, то нынешняя индивидуальная политика – в конечном итоге политика муниципальная. В обоих случаях я обозначаю термином «политика» не только прямое самоуправление полиса или сообщества граждан, но и образовательный процесс формирования личности, способной к участию в муниципальном самоуправлении.

Оформление: Парфенон в Акрополе, в Афинах, 1852 год. Фотограф — Eugene Piot.

 4,905 total views,  2 views today