Неевклидово представление Калифорнии как места, в котором холодно

Роберт К. Эллиотт скончался в 1981 году в расцвете своей академической карьеры после завершения книги The Literary Persona («Литературная личность»). Роберта Эллиотта знали как честного учителя и верного друга. Настоящая статья — первый текст в серии лекций для колледжа Калифорнийского университета в Сан-Диего, прочитанных в его честь.

Мы используем французское слово лекция ‘lecture’ для обозначения чтения вслух, выступления. Во французской традиции это назвают не лекциией [фр. lecture], а конфренцией [фр. conference]. Между ними есть интересное различие. Чтение — это молчаливое сотрудничество читателя и писателя, которое совершается по отдельности. Выступление с лекцией — шумная коллаборация лектора и аудитории, совершается вместе. Поэтому причудливая форма лоскутного одеяла, которую я выбрала для этого текста, — это моя попытка сделать из него «конференцию», выступление, полифонию. Время и место — теплый апрельский вечер в Ла-Холья [северо-западный район Сан-Диего — прим. пер.] в 1982 году — уже в прошлом. На смену теплой и шумной аудитории приходит тихий читатель. Но первый голос по-прежнему принадлежит Бобу Эллиотту.

В книге The Shape of Utopia [«Форма утопии»] относительно нашего современного недоверия к утопии он сказал:

Если это слово должно быть восстановлено, тот должен сделать это, кто последовал за утопией в бездну, зияющую за видением Великого Инквизитора, а затем выбрался на другую сторону^[1]Robert C. Elliott, The Shape of Utopia (Chicago: University of Chicago Press, 1970), p.100..

Это моя отправная точка, этот поразительный образ; и мой девиз таков:

Usà puyew usu wapiw!

Мы вернемся и к тому, и к другому, не бойтесь; то, о чем я здесь говорю, — это возвращение.

В первой главе «Формы утопии» Боб отмечает, что в масштабных коллективных празднествах вроде Сатурналий, Марди Гра или Рождества век мира и равенства, Золотой Век, может быть прожит в отведенный для этого момент: время вне повседневной жизни. Но привнести совершенный communitas* [лат. неструктурированное сообщество, в котором люди равны, и сам дух такого сообщества — прим. пер.] в структуру обычного общества было бы работой, что под силу только Зевсу. Или, в случае «если человек не верит в добрую волю Зевса или даже в его существование», как говорит Боб, — это становится работой для человеского ума.

Утопия — это приложение человеческого разума и воли к мифу [о Золотом Веке], попытка человека вообразить, что произойдет или может произойти в случае конфронтации воплощенных в мифе первородных устремлений с принципом реальности [форма принципа удовольствия, подразумевающая, что в стремлении к удовольствию необходимо учитывать реальность; сущность принципа удовольствия — стремиться к наиболее полному наслаждению и наименьшему страданию — прим. пер.]. В этом стремлении человек уже не просто мечтает о божественном состоянии в каком-то отдаленном времени: он берет на себя роль творца^[2]Там же, pp. 8, 9..

Итак, Золотой Век, или Время Грез, далек лишь от рационального ума. Он недоступен евклидовому разуму, но — согласно всем мифам и мистическим традициям и с точки зрения любой религии, основанной на участии — явственнен для тех, кто обладает даром или дисциплиной, чтобы воспринять его прямо здесь и сейчас. Тогда как сама суть рациональной или юпитерианской утопии заключается в том, что ее нет здесь и сейчас. Она создана реакцией воли и разума на «здесь-и-сейчас», в порядке удаления от «здесь-и-сейчас». Она находится нигде, как сказал Мор, именуя ее. Это чистая структура без содержания, чистая модель, цель. В этом ее достоинство. Утопия непригодна для жизни. Как только мы достигаем ее, она перестает быть утопией. В подтверждение этого печального, но неизбежного факта позвольте заметить, что мы в этой комнате, здесь и сейчас, населяем утопию.

В детстве мне рассказывали, и мне хочется верить, что Калифорния была названа «Золотым штатом» не только за то, что нашел Саттер [в 1848 г. вблизи лесопилки Джона Саттера его доверенным работником было обнаружено первое золото — прим. пер.], но и за дикие маки на холмах и летний дикий овес. Для испанцев и мексиканцев, как я понимаю, это была глушь, но для англоязычных жителей она стала настоящей утопией: Золотой Век, доступный силой воли, дикий рай, который можно приручить разумом; место, где вы освобождаетесь от старых уз и стеснений, оставляя свою ферму и галоши, отбрасывая ревматизм и запреты, принимая новый «стиль жизни» в не-здесь-не-теперь, где все быстро богатеют в кино, или находят смысл жизни, или так или иначе получают хороший загар на дельтаплане. А дикий овес и мак по-прежнему всходят чистым золотом в трещинах цемента, которым мы залили утопию.

«Взяв на себя роль творца», мы стремимся к тому, что Лао-Цзы называет «прибылью от того, чего нет», вместо того, чтобы участвовать в том, что существует. Реконструировать мир, перестраивать или рационализировать его — значит рисковать потерять или уничтожить то, что существует.

В конце концов, Калифорния не была пустой, когда туда пришли англоязычные. Несмотря на усилия миссионеров, это был самый густонаселенный регион Северной Америки.

То, что белые воспринимали как дикую природу, которую нужно «приручить», на самом деле было известно людям лучше, чем когда-либо: известно и названо. Каждый холм, каждая долина, ручей, каньон, теснина, овраг, низина, точка, утес, обрыв, пляж, изгиб, валун хорошего размера и дерево любого характера имели свое название, свое место в порядке вещей. Это был порядок, о котором захватчики совершенно не знали. Каждое из этих имен называло не цель, не место, куда можно добраться, а место, где человек находится: центр мира. Центры мира были по всей Калифорнии. Один из них — обрыв на реке Кламат. Он назывался Катимин. Обрыв все еще там, но у него нет названия, и центра мира там нет. Шесть направлений могут встретиться только в обжитом времени, в месте, которое люди называют домом, седьмым направлением, центром.

Но мы покидаем дом, крича «Аванти!» и «На запад!», движимые нашим богоподобным разумом, который злится на ограниченное, неподатливое, неразумное настоящее и жаждет освободиться от оков прошлого.

«Люди кричат, что хотят создать лучшее будущее», — говорит Милан Кундера в «Книге смеха и забвения»:

Но это не правда. Будущее — это лишь равнодушная и никого не занимающая пустота, тогда как прошлое исполнено жизни, и его облик дразнит нас, возмущает, оскорбляет, и потому мы стремимся его уничтожить или перерисовать. Люди хотят быть властителями будущего лишь для того, чтобы изменить прошлое^[3][перевод Н.Шульгиной] Milan Kundera, The Book of Laughter and Forgetting, trans. Michael Henry Heim (New York Penguin Books, 1981), p. 22..

И в конце книги он говорит с интервьюером о забвении, забвение — это:

Великая частная проблема человека: смерть как потеря самости. Но что такое это «я»? Это сумма всего, что мы помним. Таким образом, смерть пугает нас не потерей будущего, а потерей прошлого^[4]Там же, pp. 234-35..

И поэтому, говорит Кундера, когда большая сила хочет лишить меньшую национальной идентичности, самосознания, она использует «метод организованного забвения», как он это называет.

А когда культура, ориентированная на будущее, посягает Что, например, означают «костаноан», «ваппо»? Так испанцы называли людей в Области залива Сан-Франциско и в долине Напа, но как сами эти люди называли себя, мы не знаем: это забылось еще до того, как люди были стерты с лица земли. Прошлого не было. Tabula rasa.

Один из лучших методов организованного забвения называется открытием. Юлий Цезарь с характерным изяществом иллюстрирует этот прием в своих «Записках о Галльской войне»: «Не было достоверно известно о существовании Британии, — говорит он, — пока я не отправился туда».

Кому это было неизвестно? Но то, что знают язычники, не имеет значения. Британия сможет править морями, только если богоподобный Цезарь увидит ее.

Америка могла начать существовать только в случае открытия или изобретения ее европейцем. По крайней мере, у Колумба хватило ума в своем безумии принять Венесуэлу за окрестности Рая. Но он отметил наличие в Раю дешевого рабского труда.

Первая глава книги California: An Interpretive History [«Калифорния: Интерпретативная история»] профессора Уолтона Бина содержит следующий параграф:

Выживание культуры каменного века в Калифорнии не было результатом каких-либо наследственных биологических ограничений потенциала индейцев как «расы». Они были изолированы географически и культурно. Огромные просторы океанов, гор и пустынь укрыли Калифорнию от чужеродного воздействия, а также от иностранного завоевания…

(изоляция от контактов и защита от завоеваний — это, как вы заметите, характерные черты утопии),

…и даже в пределах Калифорнии индейские группы были так расселены, что почти не контактировали друг с другом. Положительным моментом было то, что их культура была такой, какой она была. Калифорнийские индейцы успешно адаптировались к окружающей среде и научились жить, не уничтожая друг друга^[5]Walton Bean, California: An Interpretive History (New York: McGraw-Hill, 1968), p. 4..

Превосходная книга профессора Бина превосходит многие книги подобного рода в области, представляющей для меня особый интерес. Эта область — первая глава. Первая глава американской истории — Южной или Северной Америки, национальной или региональной — обычно коротка. Необычайно короткая. В ней упоминаются и — возможно, анекдотично — описываются «племена», которые «оккупировали» эту территорию. Во второй главе европеец «открывает» эту территорию, и со вздохом облегчения историк погружается в повествование о завоевании — часто называемом заселением или колонизацией — и других действиях завоевателей. Поскольку история традиционно определяется историками как письменная фиксация, такой дисбаланс неизбежен. И в более широком смысле он правомерен; ведь у негородских народов Америки не было собственно говоря истории, и поэтому они видимы только для антрополога, а не историка. Пока они не вошли в историю белых.

Этот дисбаланс неизбежен, закономерен, а также, на мой взгляд, очень опасен. Он слишком точно выражает желание завоевателей отрицать ценность культур, которые они уничтожили, и дегуманизировать людей, которых они убили. Он слишком сильно напоминает метод организованного забвения. Называть это «Новым Светом» — кесарево сечение!

Слова «холокост» и «геноцид» сейчас в моде, но не часто они применяются к американской истории. В школе в Беркли нам не говорили, что в первой главе истории Калифорнии есть свое окончательное решение. Нам говорили, что индейцы «отступили» перед «маршем прогресса».

В предисловии к книге The Wishing Bone Cycle [«Полный круг косточки желаний»] Говард А. Норман говорит:

У болотных кри есть концептуальный термин, который, как я слышал, используется для описания мышления дикобраза, когда он отступает в расщелину скалы:

«Usa puyew usu wapiw».

«Он идет назад, смотря вперед». Дикобраз сознательно идет назад, чтобы безопасно рассуждать о будущем, что позволяет ему наблюдать своего врага или новый день. Для кри это инструкция по самосохранению^[6]Howard A. Norman, introduction to The Wishing Bone Cycle (New York: Stonehill Publishing Co., 1979)..

Начальная формула рассказа кри — это «приглашение слушать, за которым следует фраза: “Я иду назад, смотря вперед, как дикобраз”»^[7]Там же..

Чтобы безопасно рассуждать о пригодном для жизни будущем, возможно, нам лучше найти расщелину в скале и идти назад. Чтобы найти свои корни, возможно, нам следует искать их там, где корни обычно находятся. По крайней мере, Дух Места — более доброжелательный, чем исключающий и агрессивный Дух Расы, мистицизм крови, ценой которого стало такое количество крови. При всем нашем самосознании мы очень слабо представляем себе, где мы живем, где мы находимся прямо здесь и сейчас. Если бы мы это понимали, мы бы так не изгаживали это место. А наша литература воспевала бы это. А наша религия могла бы быть включающей и совместной. Если бы мы это понимали — и если бы действительно жили здесь, сейчас, в настоящем, — мы могли бы иметь некоторое представление о нашем будущем как народа. Мы могли бы знать, где находится центр мира.

… В идеале утопия в ее самом благородном и непорочном виде стремится (если никогда не приходила) к состоянию идиллии, как ее описывает Шиллер — к тому стилю поэзии, который ведет человека не назад в Аркадию, а вперед в Элизиум, к такому состоянию общества, в котором человек находится в мире с самим собой и внешним миром^[8]Elliott, p. 107..

Калифорнийские индейцы успешно адаптировались к окружающей среде и научились жить, не уничтожая друг друга^[9]Bean, p. 4..

Конечно, это была Аркадия, не Элизиум. Я прислушиваюсь к предупреждению Виктора Тернера не путать архаичные или примитивные общества с истинным communitas, «которое является размерностью всех обществ — прошлых и настоящих»^[10]Victor W. Turner, The Ritual Process: Structure and Anti-Structure [Ритуальный процесс: Структура и анти-структура] (Chicago: Aldine Publishing Co., 1969), p. … Continue reading. Я не предлагаю вернуться в каменный век. Мое намерение не реакционное и даже не консервативное, а просто подрывное. Похоже, что утопическое воображение, равно как и капитализм, и индустриализм, и человеческая популяция, попало в ловушку однонаправленного будущего, состоящего только лишь из роста. Все, что я пытаюсь сделать, это понять, как поставить свинью на рельсы.

Идите назад. Повернитесь и вернитесь.

Если слово [утопия] должно быть восстановлено, тот должен сделать это, кто последовал за утопией в бездну, зияющую за видением Великого Инквизитора^[11]Elliott, p. 100..

Утопия Великого Инквизитора

это продукт «евклидова ума» (фраза, которую часто использовал Достоевский [точнее: «эвклидовский ум» — прим пер.]), одержимого идеей регулирования всей жизни разумом и достижения счастья для человека любой ценой^[12]Там же..

В одном лишь видении Великого Инквизитора проступает состояние человека, о котором с ужасающей ясностью сказал Евгений Замятин в «Мы»:

Тем двум в раю — был предоставлен выбор: или счастье без свободы – или свобода без счастья; третьего не дано^[13]Цитируется в Elliott, p. 94..

Третьего не дано. Услышьте теперь голос Юрайзена!

Сокровенный по собственной прихоти,

Самостийный и тайный до времени,

Я искал лишь блаженства стабильного,

Без страданий, без боли, без тления…

И вот! Я выхожу из мрака, и на камне сем

Рукою твёрдой Книгу Вечности запечатлел на меди

Я в одиночестве своём:

Законы мира, единства, любви, прощения и сострадания:

Пусть каждый в жилище Едином живёт,

В древнем чертоге Вечности,

Едина власть, едина радость и желание едино,

Проклятие едино, вес един и мера едина,

Един король, един Бог и един Закон^[14][Перевод ИнваЗеона. URL: https://katab.asia/2017/04/16/the-first-book-of-urizen/] William Blake, The Book of Urizen, lines 52-55, 75-84..

Чтобы верить в утопию, говорил Боб Эллиотт, мы должны верить в то,

что благодаря тренировке своего разума люди могут контролировать и в значительной степени изменять к лучшему свою социальную среду… Мы должны иметь веру такого рода, которую наша история сделала почти недоступной^[15]Elliott, p. 87..

«После утраты Пути, — заметил Лао-Цзы в довольно похожей исторической ситуации несколькими тысячами лет ранее,

появляется человеколюбие. Справедливость — после утраты человеколюбия. Ритуал — после утраты справедливости. Ритуал — это конец доверия и преданности, начало смуты»^[16]Lao Tzu, Tao Teh Ching, Book II, Chapter 38..

«Тюрьмы, — сказал Уильям Блейк, — строятся из камней Закона»^[17]William Blake, The Marriage of Heaven and Hell, Book III, Proverbs of Heaven and Hell, line 21.. И возвращаясь к Великому Инквизитору, Милан Кундера вновь ставит дилемму «счастье против свободы»:

Тоталитаризм — это не только ад, но и мечта о рае — вековая мечта о мире, где все жили бы в гармонии, объединенные одной общей волей и верой, без тайн друг от друга… Если бы тоталитаризм не использовал эти архетипы, которые находятся глубоко внутри каждого из нас и уходят корнями во все религии, он никогда не смог бы привлечь столько людей, особенно на ранних стадиях своего существования. Однако как только мечта о рае начинает превращаться в реальность, то тут, то там появляются люди, которые встают на ее пути, и тогда правители рая вынуждены построить небольшой ГУЛАГ на окраине Эдема. Со временем этот ГУЛАГ становится все больше и совершеннее, а соседний рай — все меньше и беднее^[18]Kundera, p. 233..

Чем чище, евклидовее разум, строящий утопию, тем больше его способность к саморазрушению. Я утверждаю, что наше неверие в благосклонность разума как контролирующей силы вполне обосновано. Мы должны проверять наш разум и доверять ему, но верить в него — значит возводить его в божество. Зевс-творец берет власть в свои руки. Непокорных титанов отправляют в соляные копи, а неудобного Прометея — в резервацию. Сама Земля становится наростом на стенах Эдема.

Рационалистическая утопия — это путешествие во власть. Это монотеократия, провозглашенная указом исполнительной власти и поддерживаемая силой воли; поскольку ее предпосылкой является прогресс, а не процесс, она не имеет пригодного для жизни настоящего и говорит только в будущем времени. И в конце концов сам разум должен отвергнуть ее.

О, если бы я никогда не пил вина и не ел хлеба

Темной смертности, не устремлял свой взор в будущее, не обращал

Спину свою, затмевая настоящее, омраченное облаком,

И строя арки высокие и города, башни, башни и купола.

Чей дым уничтожил приятный сад, и чьи метущиеся своры

Удушили яркие реки….

Тогда иди, о темное будущее! Я изгоню тебя из этих

Небес моего мозга, и я больше не буду вглядываться в будущее.

Я отбрасываю будущее и отворачиваюсь от пустоты,

Что создал, ибо вот, будущее — в этом моменте…

Так Юрайзен говорил…

Затем, славный яркий, ликующий в своей радости,

Он звучно вознесся в небеса в обнаженном величии,

В лучезарной юности… ^[19]William Blake, Vala, or the Four Zoas, Book IX, lines 162-167, 178-181, 186, 189-191..

Это, безусловно, кульминация данной работы. Я хотела бы, чтобы мы могли последовать за Юрайзеном в его великолепном вертикальном побеге из тюрьмы, но этот путь зарезервирован для крупных поэтов и композиторов. Остальные должны оставаться здесь, на земле, ходить кругами, предлагать изощренные окольные пути и задавать дерзкие вопросы. Мой вопрос сейчас таков: «Где то место, что создал Койот?»

В своей работе об обучении утопии профессор Кеннет Ромер пишет:

Понимание важности этого вопроса пришло ко мне несколько лет назад на первом курсе информатики в Техасском университете в Арлингтоне. Я попросил группу написать работу в ответ на гипотетическую ситуацию: если бы у вас были неограниченные финансовые ресурсы и полная поддержка на местном уровне, на уровне штата и страны, как бы вы превратили Арлингтон, штат Техас, в утопию? Через несколько минут после того, как класс начал писать, одна из студенток — зрелая и умная женщина лет тридцати — подошла к моему столу. Она выглядела смущенной, даже расстроенной. Она спросила: «Что, если я верю, что Арлингтон, штат Техас, — это утопия?»^[20]Kenneth Roemer, “Using Utopia to Teach the Eighties,” World Future Society Bulletin (July-August 1980)..

Что вы сделаете с ней в «Уолдене Два» [научно-фантастический роман психолога Б.Скиннера, считавшего, что общество должно быть перестроено на основе бихевиористского принципа подкрепления — прим. пер.]?

Утопия была евклидовой; она была европейской и мужской. Я пытаюсь предположить, уклончиво, недоверчиво, недостоверно и настолько туманно, насколько могу, что наша окончательная потеря веры в этот сияющий песочный замок может позволить нашим глазам приспособиться к более тусклому свету и в нем воспринять другой вид утопии. Поскольку эта утопия не будет евклидовой, европейской или маскулинной, мои термины и образы в разговоре о ней должны быть условными и казаться необычными. Антитезы структуры и communitas Виктора Тернера полезны для моей попытки осмыслить это: структура в обществе, в его терминах, когнитивна, communitas — экзистенциален; структура обеспечивает модель, communitas — потенциал; структура классифицирует, коммунитас переклассифицирует; структура выражается в правовых и политических институтах, communitas — в искусстве и религии.

Communitas прорывается через пустоты структуры, в лиминальности; на краях структуры, в маргинальности; и из-под структуры, в несовершенности. Почти везде он считается сакральным или «святым», возможно, потому, что нарушает или разрушает нормы, регулирующие структурированные или институционализированные отношения, и сопровождается переживаниями беспрецедентной силы^[21]Turner, p. 128..

Утопическая мысль часто пыталась институционализировать или законодательно закрепить опыт коммунитас, и каждый раз, когда она это делала, она сталкивалась с Великим Инквизитором.

Деятельность машины определяется ее структурой, но в организмах отношения обратные — органическая структура определяется ее процессами^[22]Fritjof Capra, The Turning Point [«Переломный момент»] (New York: Simon & Schuster, 1982). Excerpted in Science Digest (April 1982), p. 30..

Это Фритьоф Капра, который приводит еще одну полезную аналогию. Если попытка создать структуру, которая обеспечит communitas, наталкивается на рога собственной дилеммы, то нельзя ли отказаться от машинной модели и попробовать органически разрешить процесс определения структуры? Но сделать это — значит пойти еще дальше, чем анархисты, и риск не только прослыть, но и оказаться на самом деле регрессивными, политически наивными, антирациональными луддитами. Это реальные опасности (хотя я признаю, что риск быть обвиненным в том, что ты не находишься в Главном Течении Западной Мысли, — это риск, которому я рада). Какая утопия может возникнуть из этих маргиналий, отрицаний и неясностей? [i] Кто вообще признает ее утопией? Она не будет выглядеть должным образом. Она может выглядеть как место, которое Койот создал после разговора с собственным навозом.

Символ, который воплощает Трикстер, не является статичным.

Так говорит Пол Радин. Вы помните, что качество статичного совершенства — существенный элемент необитаемости евклидовой утопии (этот момент Боб Эллиотт обсуждает с большой убедительностью).

Символ, который воплощает Трикстер, не является статичным. Он содержит в себе обещание дифференциации, обещание бога и человека. По этой причине каждое поколение занимается интерпретацией Трикстера заново. Ни одно поколение не понимает его полностью, при этом ни одно поколение не может без него обойтись,… ибо он представляет собой не только недифференцированное и далекое прошлое, но и недифференцированное настоящее в каждом человеке… Если мы смеемся над ним, он улыбается нам. То, что происходит с ним, происходит и с нами^[23]Paul Radin, The Trickster (New York: Philosophical Library, 1956), p. 168..

И он никогда не был в Эдеме, потому что койоты живут в Новом Свете. Подгоняемые ангелом с пламенным мечом, Ева и Адам подняли свои печальные головы и увидели ухмыляющегося Койота.

Неевропейский, неевклидовый, немаскулинный: все это негативные определения. Это хорошо, но утомительно, а последнее неудовлетворительно, поскольку может означать, что утопия, к которой я пытаюсь приблизиться, может быть воображена только женщинами — что возможно — или населена только женщинами — что нетерпимо. Возможно, слово, что я ищу — «инь».

Утопия была ян. Так или иначе, начиная с Платона, утопия была грандиозной ян-поездкой на мотоцикле: яркой, сухой, ясной, сильной, твердой, активной, агрессивной, линейной, прогрессивной, творческой, расширяющейся, продвигающейся и горячей.

Наша цивилизация сейчас настолько интенсивно ян, что любая фантазия об исправлении ее несправедливостей или ускользании от ее саморазрушения должна предполагать полную инверсию.

Большое разнообразие вещей возникают вместе,

и я наблюдаю за их возвращением.

Все они возвращаются к своему началу.

Возвращение к началу называется покоем.

Возвращение к сущности называется постоянством.

Знание постоянства называется достижением ясности

Незнание постоянства приводит к беспорядку и к злу^[24]Lao Tzu, Book I, Chapter 16..

Чтобы достичь постоянства, чтобы закончить в порядке, мы должны вернуться, пойти по кругу, пойти внутрь, пойти в инь. Какой будет инь-утопия? Она была бы темной, влажной, неясной, слабой, уступчивой, пассивной, участливой, круговой, циклической, мирной, питательной, отступающей, сжимающейся и холодной.

Теперь о жаре и холоде: по ссылке в «Форме утопии» я обратилась к лекции К. Леви-Стросса 1960 года The Scope of Anthropology [«Сфера действия антропологии»]. Я хотела бы привести несколько цитат из этой книги, поскольку она имела огромное влияние на то, как я готовила эту статью, поэтому прошу прощения у тех из вас, кому знаком отрывок^[25]Claude Levi-Strauss, The Scope of Anthropology (London: Jonathan Cape, 1968), pp. 46-47. Также включено в Structural Anthropology II (New York: Basic Books, 1976), pp. 28-30.. Так Леви-Стросс пишет о «примитивных» обществах:

Хотя они существуют в истории, эти общества, похоже, выработали или сохранили определенную мудрость, которая заставляет их отчаянно сопротивляться любым структурным изменениям, которые могут позволить истории войти в их жизнь. Общества, которые лучше всего защитили свой отличительный характер, похоже, являются теми, кто прежде всего заботится о том, чтобы сохранять свое существование.

Настойчивость в своем существовании — это особое качество организма; это не продвижение к достижению, за которым следует стазис, то есть режим машины, а интерактивный, ритмичный и нестабильный процесс, который представляет собой самоцель.

То, как они эксплуатируют окружающую среду, гарантирует им скромный уровень жизни, а также сохранение природных ресурсов. Несмотря на различия, их правила брака открывают взору демографа общую функцию: установить очень низкий уровень рождаемости и поддерживать его на постоянном уровне. Наконец, политическая жизнь, основанная на согласии и допускающая только решения, принятые единогласно, казалось бы, должна исключать возможность обращения к той движущей силе коллективной жизни, которая пользуется противопоставлением власти и оппозиции, большинства и меньшинства, эксплуататора и эксплуатируемого.

Леви-Стросс собирается провести свое различие между «горячими» обществами, которые появились после неолитической революции и в которых «дифференциация между кастами и классами проводится без остановки, чтобы извлекать из них социальные изменения и энергию», и «холодными» обществами, самоограниченными, чья историческая температура близка к нулю.

Актуальность этого прекрасного произведения антропологической мысли для моей темы сразу же доказывает сам Леви-Стросс, который в следующем же абзаце благодарит Небеса за то, что антропологи не должны предсказывать будущее человека, но говорит, что если бы они это делали, то вместо того, чтобы просто экстраполировать наше собственное «горячее» общество, они могли бы предложить прогрессивную интеграцию лучшего из «горячего» с лучшим из «холодного».

Если я правильно понимаю его, эта унификация предполагает доведение промышленной революции, уже ставшей главным источником социальной энергии, до логического предела: завершенной Электронной революции. После этого изменения и прогресс будут исключительно культурными и, так сказать, машинными.

После того как культура полностью взяла на себя бремя производственного прогресса, общество <…>, поставленное вне и над историей, могло снова принять ту регулярную и как бы кристаллическую структуру, которая, как учат нас сохранившиеся примитивные общества, не является антагонистической для человеческого состояния.

Последняя фраза, произнесенная этим строгим и мрачным умом, пронзительна.

Как я понимаю, Леви-Стросс предполагает, что объединить горячее и холодное — значит перенести механические режимы работы на машины, сохранив при этом органические режимы для человечества. Механический прогресс, биологический ритм. Своего рода сверхскоростной электронный ян-поезд, в инь-спальных-вагонах и инь-вагонах-ресторанах, жизнь которого безмятежна, а роза на столе даже не дрожит. Что меня беспокоит в этой модели, так это зависимость от кибернетики как интегрирующей функции. Кто там сидит в кресле инженера? Или там автопилот? Кто написал программу, которую написал старина Разум-Никтоженька? Это еще один из тех поездов без тормозов?

Возможно, это просто плохие привычки моего ума, который видит в этом кратком утопическом проблеске блестящее обновление старой научно-фантастической темы: мир, где роботы выполняют работу, а люди удобно усаживаются в кресла и играют себе. Это всегда были сатирические произведения. Правило заключалось в том, что либо импульсивный молодой человек ломал машины и спасал человечество от застоя, либо машины, действуя с безупречной логикой, расправлялись с людьми, неумелыми и избыточными. Первое и, на мой взгляд, лучшее из подобных произведений, The Machine Stops [«Машина остановилась»] Э.М. Форстера, заканчивается на характерном двойном аккорде ужаса и обещания: аппараты рушатся, кристаллическое общество рассыпается вместе с ними, но снаружи остаются свободные люди — насколько цивилизованные, мы не знаем, но они снаружи и свободны.

Мы возвращаемся к кундеровским наростам на стенах Эдема — изгнанникам из рая, в которых заключена надежда рая, обитателям ГУЛАГа, которые являются единственными свободными душами. Информационные системы поезда чудесны, но пути проходят через страну Койота.

В старину Желтый Владыка впервые растревожил сердца людей человечностью и долгом. Яо и Шунь последовали за ним и работали до тех пор, пока на их голенях не осталось волос… в практике благожелательности и праведности, тратили свою кровь и дыхание на установление законов и норм. Но все же некоторые не подчинялись их правлению, и их приходилось изгонять, изгонять, изгонять… В мире возлюбили знания… И вот пустили в дело топоры и пилы, чтобы навести порядок, стали казнить по угольнику и отвесу, выносить приговор долотом и шилом. Мир, запутавшийся и обезумевший, был ввергнут в великую смуту, и преступление поселилось в людских сердцах^[26]The Complete Works of Chuang Tzu, trans. Burton Watson (New York: Columbia University Press, 1968), p. 116..

Это Чжуан-цзы, первый великий трикстер философии, посылает малину Желтому Владыке, легендарному образцу рационального контроля. Во времена Чуань-цзы тоже было жарко, и он предложил радикальное охлаждение. Лучшее понимание, говорил он, «покоится в том, чего оно не может понять. Если ты не понимаешь этого, то Небо-уравнитель уничтожит тебя»^[27]Там же, p. 254. [ii].

Переписав это предложение, я подчинилась, позволив своему пониманию опереться на то, чего оно не могло понять, и обратилась к «И цзину». Я попросила эту книгу описать мне инь-утопию. Она ответила гексаграммой 30, удвоенной триграммой Огонь, с одной изменяющейся линией, ведущей меня к гексаграмме 56, Страннику. На написание остальной части этой статьи и ее переработку в значительной степени повлияло мое постоянное размышление над этими текстами.

Если утопия — это место, которого не существует, то, конечно (как сказал бы Лао Цзы), путь туда лежит через путь, который не является путем. И в том же духе, природа утопии, которую я пытаюсь описать, такова, что если она должна появиться, она должна уже существовать.

Я считаю, что это так: [iii] наиболее явно как элемент таких глубоко неудовлетворительных утопических произведений, как A Crystal Age[«Хрустальный век»] Хадсона или «Остров» Олдоса Хаксли. Боб Эллиотт на самом деле закончил свою книгу об утопии обсуждением «Острова». «Выдающееся достижение Хаксли, — говорит он, — состоит в том, что он сделал старую утопическую цель — главную цель человечества — снова мыслимой»^[28]Elliott, p. 153.. Это последние слова книги. Они должны быть не закрытием, а открытием двери, и это очень в стиле Боба.

Главным утопическим элементом моего романа «Обездоленные» является разновидность пацифистского анархизма, который является настолько инь, насколько это вообще возможно для политической идеологии. Анархизм отвергает отождествление цивилизации с государством и отождествление власти с принуждением; против присущего «горячему» обществу насилия он утверждает ценность такого антисоциального поведения, как всеобщий отказ женщин носить оружие на войне, и другие койотовые приемы. В этих областях анархизм и даосизм сходятся и по сути, и по манере, и поэтому я пришла туда играть в свои вымышленные игры. Структура книги может навести на мысль о балансе-в-движении и ритмическом повторении тайцзи, но в ней проявляется избыток ян: хотя утопия была (и на самом деле, и в вымысле) основана женщиной, главный герой — мужчина; и он доминирует в ней, надо сказать, очень по-мужски. Как бы я его ни любила, я не позволю ему говорить здесь. Я хочу услышать другой голос. Это лорд Дорн, выступающий перед Советом своей страны 16 июня 1906 года. Он говорит не с нами, а о нас.

Сын и отец принадлежат к разным цивилизациям и чужды друг другу. Они движутся слишком быстро, чтобы увидеть больше, чем поверхностный блеск жизни — слишком стремительной, чтобы быть настоящей. Их атакует слишком много нового, чтобы найти глубину в старом, пока оно еще не прошло. Стремительный бег жизни мимо них они называют прогрессом, хотя он слишком быстр, чтобы они могли двигаться вместе с ним. Человек остается прежним, озадаченным и удивленным; вокруг него куча новых вещей, но они исчезают прежде, чем он успевает о них узнать. Люди могут жить по-разному, и это они называют «возможностью», и считают возможность хорошей, никогда не исследуя ни одну из этих жизней, чтобы понять, хороша ли она. У нас меньше путей жизни, и большинство из нас знает лишь один. Это богатый путь, и его богатство мы еще не исчерпали…. Их нельзя винить за то, что они не видят в нас ничего хорошего, что могло бы быть уничтожено ими. То хорошее, что у нас есть, они не понимают и даже не видят^[29]Austin Tappan Wright, Islandia (New York: Alfred A. Knopf, 1942), p. 490..

Эта речь могла быть произнесена на совете любой незападной нации или народа во время его встречи с европейцами в большом количестве. Это может быть речь кикуйю или японца — и, конечно, решение Японии о вестернизации автор держал в голове — и это почти до боли близко к наблюдениям Черного Лося, Стоящего Медведя, Много-Подвигов и других представителей коренных народов Северной Америки.

Островитяния [англ. Islandia, воображаемая страна из одноименного романа 1942 г. Остина Таппана Райта — прим. пер.] — не горячее, а теплое общество: у нее есть определенная, хоть и гибкая классовая иерархия, и она переняла некоторые элементы промышленных технологий; у нее определенно есть и осознается своя история, хотя она еще не вошла в мировую историю, главным образом потому, что, как и Калифорния, она географически маргинальна и удалена. В этом центральном споре в Совете Островитянии, который является стержнем сюжета и структуры книги, делается сознательный выбор не накалять обстановку: отвергнуть концепцию прогресса как ошибочное направление и принять упорство в своем существовании как вполне достойную социальную цель.

В скольких других утопиях этот выбор рационально обоснован, аргументирован и сделан?

Легко отвергнуть Островитянию как простую фантазию Золотого Века, наивно-эскапистскую или регрессивную. По-моему, это будет ошибкой, а варианты, которые она предлагает, возможно, более реалистичны и более актуальны, чем в большинстве утопий.

Как пишет К. Леви-Стросс (на этот раз на тему вирусов):

Реальность вируса — почти интеллектуального порядка. По сути, его организм сводится практически к генетической формуле, которую он вводит в простые или сложные существа, тем самым заставляя их клетки предать свои характерные структуры, чтобы подчиниться его формуле и производить существа, подобные ему.

Для того чтобы появилась наша цивилизация, необходимо было предшествующее и одновременное существование других цивилизаций. И мы знаем, начиная с Декарта, что ее оригинальность состоит в основном в методе, который, в силу своей интеллектуальной природы, не подходит для порождения других цивилизаций из плоти и крови, но который может навязать им свою формулу и заставить их стать похожими на него. По сравнению с этими цивилизациями, чье живое искусство выражает их телесность, поскольку оно связано с очень интенсивными верованиями и, как в своей концепции, так и в своем исполнении, с определенным состоянием равновесия между человеком и природой, соответствует ли наша цивилизация представляет собой животный или вирусный тип?^[30]Levi-Strauss, Art in 1985, in Structural Anthropology II, p. 283.

Это вирус, который, по мнению лорда Дорна, переносит самый невинный турист из Европы или США — чума, против которой у его народа нет иммунитета. Ошибался ли он?

Любое малое общество, которое пыталось сделать выбор лорда Дорна, фактически было насильственно заражено, а большие, многочисленные цивилизации — Япония, Индия, а теперь и Китай — либо решили заразить себя вирусной лихорадкой, либо не смогли сделать никакого выбора, слишком часто смешивая самые эксплуататорские черты горячего мира с самыми пассивными чертами холодного таким образом, который почти гарантирует, что они не смогут продолжать существование или сохранить здоровье местной природы. Я хотела поговорить об «Островитянии», потому что не знаю другого утопического произведения, в котором в качестве центральной интеллектуальной проблемы рассматривался бы вопрос «вестернизации» или «прогресса», который, возможно, является главной чертой нашего времени. Конечно, книга не дает ответа или решения, но просто указывает путь, по которому нельзя идти. Это — энантиодромия [психологический принцип, заявляющий предрасположенность любых поляризованных феноменов или явлений переходить в собственную противоположность — прим. пер.], reculer pour mieux sauter [фр. «взять разгон, чтобы лучше прыгнуть»], дикобраз, пятящийся в расщелину. Он идет стороной. Вполне вероятно, именно поэтому «Островитянию» не включают в обзорные курсы по утопической литературе. Но обходные пути и обратные движения — это именно то, в чем больше всего нуждаются умы, застрявшие на передаче переднего хода, и в самом своем качестве отвергать «будущность», стоять в стороне — и в своей оставленности в стороне — «Островитяния», я полагаю, является ценной книгой, а к тому же — очаровательной.

В какой-то степени это и луддитская книга, и теперь я вынуждена спросить: не наши ли высокие технологии дают нашей цивилизации ее инвазивный, самовоспроизводящийся, механистический передний ход? Сама по себе технология «заразительна» лишь настолько, насколько заразительны другие полезные или впечатляющие элементы культуры. Идеи, институты и мода тоже могут быть самовоспроизводящимися и неудержимо подражаемыми. Очевидно, что технология является неотъемлемым элементом всех культур и очень часто — в виде глиняных черепков или кусочков пенопласта, то есть всего, что они оставляют после себя со временем. По-моему, она слишком фундаментальна для всех цивилизаций, чтобы ее можно было охарактеризовать как принадлежащую инь или ян. Но в данный момент, здесь и сейчас, постоянно прогрессирующий характер наших технологий и зависящие от них непрерывные изменения — «производство прогресса», как назвал это Леви-Стросс, — являются главным проводником ян, или «горячести», нашего общества.

В конце концов, не обязательно разбивать пишущую машинку и взрывать автоматическую прачечную, потому что человек потерял веру в непрерывное развитие технологий как пути к утопии. Технология сама по себе остается бесконечным творческим источником. Мне бы лишь хотелось, чтобы я могла вслед за Леви-Строссом увидеть, что она движется от цивилизации, превращающей людей в машины, к «цивилизации, которая превратит машины в людей»^[31]Levi-Strauss, Scope of Anthropology, p. 49.. Но я не могу. Я не вижу, как даже почти бесплотные технологии, обещанные электроникой и теорией информации, могут предложить больше, чем обещание простейшего инструмента: сделать жизнь материально легче, обогатить нас. Это великое обещание и выгода! Но если это обогащение одного типа цивилизации происходит только ценой уничтожения всех других видов и их неорганической среды — земли, воды и воздуха — и со все возрастающим риском для существования всей жизни на планете, то мне кажется достаточно очевидным, что рассчитывать на технологический прогресс во имя чего-либо, кроме технологического прогресса, — ошибка. Мне не удалось убедительно показать, и, похоже, я совершенно не способна представить себе, как дальнейший технологический прогресс любого рода приблизит нас к тому, чтобы стать обществом, в основном озабоченным сохранением своего существования; обществом со скромным уровнем жизни, умеренным в отношении природных ресурсов, с низким постоянным коэффициентом рождаемости и политической жизнью, основанной на согласии. Стать обществом, которое успешно адаптировалось к окружающей среде и научилось жить, не уничтожая ни себя, ни людей по соседству. Но это то общество, которое я хочу иметь возможность представить — я должна иметь возможность представить — ибо без надежды нельзя жить.

Что нам предлагают в качестве надежды? Модели, планы, чертежи, коммутационные схемы. Перспективы все более широких коммуникационных систем, связывающих вирус с вирусом по всему миру — никаких секретов, как говорит Кундера. Маленькие закрытые орбитальные пробирки, полные вирусов, созданные L-5 Society [организация, созданная для продвижения идей колонизации космоса — прим. пер.] в полном почтении к нашему стремлению, как они говорят, «строить будущее» — быть Зевсом, иметь власть над происходящим, контролировать. Знание — сила, и мы хотим знать, что будет дальше, мы хотим, чтобы все было расписано.

Страна Койота не нанесена на карту. Путь, который нельзя пройти, не занесен в атлас дорог, да и не все дороги есть в атласе.

В Handbook of the Indians of California [«Справочник индейцев Калифорнии»] А.Л. Кребер писал: «Калифорнийские индейцы… обычно в упор не хотят предпринимать даже попыток [нарисовать карту], утверждая, что они совершенно не умеют это делать» ^[32]Alfred L. Kroeber, Handbook of the Indians of California, Smithsonian Institution, Bureau of American Ethnology Bulletin no. 78 (Washington, D.C., 1925), p. 344..

Евклидова утопия нанесена на карту. Она геометрически организована, ее части обозначены a, a, b: диаграмма или модель, которой социальные инженеры могут следовать и воспроизводить. Воспроизводство, вирусный лозунг.

В «Справочнике», обсуждая так называемый культ Куксу, или общество Куксу, — группу ритуалов и обрядов, встречающихся у народов юки, порно, майду, винту, мивок, костаноан и эсселен в Центральной Калифорнии — Кребер заметил, что наше использование терминов «культ» или «общество», наше восприятие общей или абстрактной сущности, Куксу, фальсифицирует туземное восприятие:

Единственными обществами были общества городской единицы. Они не были ветвями, потому что не было родительского ствола. Наш метод в любой подобной ситуации, религиозной или иной, заключается в создании центрального и высшего органа. Со времен Римской империи и христианской церкви мы едва ли думаем о социальной деятельности иначе, чем как о последовательной организации в определенное целое с определенными подразделами.

Однако следует признать, что такая тенденция не является неотъемлемой и неизбежной для всей цивилизации. Если мы способны мыслить социально только в терминах организованной машины, то уроженец Калифорнии точно так же не способен мыслить в этих терминах.

Когда мы вспоминаем, с каким слабым механизмом и какой рудиментарной организацией осуществлялись все дела в греческой цивилизации, становится легко понять, что… калифорниец мог обойтись почти без всех этих кажущихся нам жизненно важными усилий в этом направлении^[33]Там же, p. 374..

Коперник сказал нам, что Земля — не центр. Дарвин сказал нам, что человек — не центр. Если бы мы послушали антропологов, то услышали бы, как они оправданно непрямо говорят нам, что белый запад — не центр. Центр мира — это обрыв на реке Кламат, скала в Мекке, дыра в земле в Греции, нигде, а его окружность — везде.

Возможно, утопистке стоит наконец прислушаться к этой тревожной новости. Возможно, утопистке стоит отказаться от плана, выбросить карту, слезть с мотоцикла, надеть очень странного вида шляпу, резко рявкнуть три раза и ускакать рысью, создавая впечатление худой, желтой и неряшливой, пересечь пустыню и подняться к белым калифорнийским соснам.

Я не думаю, что мы когда-нибудь снова придем к утопии, идя вперед. Только окольными путями. Ибо мы находимся в рациональной дилемме, в ситуации «или-или», как это воспринимается двоичным компьютерным мышлением, и ни «или», ни «или» не являются местом, где люди могут жить. Все чаще в эти все более тяжелые времена люди, которых я уважаю и которыми восхищаюсь, спрашивают меня: «Ты собираешься писать книги об ужасной несправедливости и несчастьях нашего мира или ты собираешься писать эскапистские и утешительные фантазии?» Одни призывают меня делать одно, другие — другое. Мне предлагают выбор Великого Инквизитора: выберешь ли ты свободу без счастья или счастье без свободы? Думаю, единственный ответ на это: Нет.

Вернемся обратно еще разок. Usa puyew usu wapiw!

Если слово [утопия] должно быть восстановлено, тот должен сделать это, кто последовал за утопией в бездну, зияющую за видением Великого Инквизитора, а затем выбрался на другую сторону^[34]Elliott, p [номер отсутствует в оригинале]..

По мне, так это Койот. Попадает в какие-то обстоятельства, ловушки, пропасти, а потом как-то выкарабкивается, глупо ухмыляясь. Возможно ли, что на самом деле мы больше не противостоим Великому Инквизитору? Может быть, это фигура Отца, которую мы поставили перед собой? Может быть, повернувшись, мы можем оставить его позади и оставить его, как Озимандиаса, царя царей, глядящим на лагеря смерти, ГУЛАГи, Бесплодную землю, непригодное для жизни царство Зевса, страну с бинарным выбором и единственным взглядом, где человек должен выбирать между счастьем и свободой?

Если да, то мы в пропасти позади него. Не вне. Типичное положение Койота. Мы попали в очень плохую ситуацию и должны выбраться, но должны быть уверены, что мы выберемся именно с другой стороны. И когда выберемся — изменимся.

Понятия не имею, кем мы будем и что может быть на другой стороне, хотя верю, что там есть люди. Они всегда там жили. Это дом. Они поют там песни, одна из них называется «Танцуя на краю света». Если мы, поднимаясь из бездны, зададим им вопросы, они не станут рисовать карты, утверждая, что совершенно не умеют, но могут указать путь. Одна из них может указать в направлении Арлингтона, штат Техас. Я живу там, говорит она. Видите, как там красиво!

Это Новый Мир! воскликнем мы, озадаченные, но восхищенные. Мы открыли Новый Свет!

О, нет, скажет Койот. Нет, это старый мир — мир, который я создал.

Ты сделал его для нас! Мы будем плакать, пораженные и благодарные.

Я бы не стал заходить настолько далеко, чтобы такое заявлять, — говорит Койот.

Оригинал: https://www.fifthestate.org/archive/382-spring-2010/non-euclidean-view-california-cold-place-1982/.

Оформление: иллюстрация к статье выполнена Ииваном Кочедыжниковым.

Примечания Урсулы Ле Гуин

i: Когда я пыталась написать эту статью, я не читала четыре тома Daily Lives in Nghsi-Altai [«Повседневная жизнь в Нгси-Алтае»] Роберта Николса. И рада, что не читала, потому что тогда мои мысли не могли бы так свободно и безрассудно совпадать, сталкиваться и пересекаться с его мыслями. Моя статья была бы написана с сознанием существования Нгси-Алтая, как «Кихот» Пьера Менара был написан в сознании существования «Кихота» Сервантеса, и отличие возможного варианта статьи от представленного могло быть больше, чем отличие «Кихота» Менара от «Кихота» Сервантеса. Но она может быть и, я надеюсь, будет прочитана в сознании существования Нгси-Алтая. Тот факт, что Нгси-Алтай в некоторых отношениях является тем самым местом, куда я так старательно пыталась попасть, и в то же время лежит в совершенно противоположном направлении, может только расширить применение и значение моей работы. Действительно, если эта заметка побудит некоторых читателей самим отправиться на поиски Нгси-Алтая, все это будет не лишним.

ii: «Небо-уравнитель» было переведено Джеймсом Легге как «Резец небесный», прекрасная фраза, от которой я получила значительную пользу. Но Джозеф Нидхэм мягко указал мне, что когда Чжуан-цзы писал, китайцы еще не изобрели токарный станок. К счастью, теперь у нас есть отличный перевод Бертона Уотсона.

iii: В случае Нгси-Алтая — частично.

 2,586 total views,  3 views today