Жан Бодрийяр и постмодернистский анархизм

Жан Бодрийяр и постмодернистский анархизм

Автор:

Жан Бодрийяр и постмодернистский анархизм

Share/репост

Статья посвящена рецепции философских идей известного французского мыслителя-постмодерниста Ж. Бодрийяра теоретиком постмодернистского анархизма Л. Коллом. Для последнего идеи и само мышление Бодрийяра включает в себя радикальную субверсивную составляющую, которая ставит под сомнение не только реальность государства и капитализма, а также легитимирующих их знаков и символов, но и принцип реального как такового. Исходя из этого, Колл делает вывод об анархистских последствиях, вытекающих из бодрийяровского концепта симуляции, который расширяет проект сопротивления власти путём переосмысления традиционных представлений о субъекте.

Со дня рождения влиятельного французского мыслителя Ж. Бодрийяра (1929–2007) в текущем году исполняется 90 лет. Философское наследие «гуру постмодернизма» остаётся весьма актуальным и злободневным вне зависимости от того, считаем ли мы эпоху постмодерна завершённой или близящейся к историческому закату. Считая постмодернизм произвольно используемым понятием и «неопознанным теоретическим объектом» [1, с. 189], Бодрийяр, тем не менее, вряд ли может быть воспринят вне этого понятия хотя бы потому, что его мышление отчётливо соответствует той характеристике постмодерна, которую ещё один французский философ Ж.-Ф. Лиотар сформулировал как «недоверие в отношении метарассказов» [2, с. 10]. Тотализирующие, всё объясняющие идеи и теории XIX–XX вв. ставятся постмодернизмом под сомнение, их статус и логика подрываются, давая место неопределённости, случайности, бесконечной интерпретации. Последней не избегает и сам постмодернизм, а, следовательно, и философия Бодрийяра, одну из трактовок которой мы и рассмотрим в данной статье.

Радикализм мышления Бодрийяра довольно известен, но последствия этого радикализма в интерпретациях различных исследователей предстают в разнообразных формах – от тотального пессимизма и фатализма до более или менее оптимистических проектов преобразования общества. Последнее видение представлено в теории постмодернистского анархизма[1]Впоследствии, эта и другие похожие теории, синтезирующие идеи анархизма, постмодернизма и … Continue reading американским учёным Л. Коллом в книге «Postmodern Anarchism» (2002), где анализируются возможности радикального сопротивления государству, капитализму и легитимирующей их «семиократии» (власти знаков и символов) в ситуации постмодерна. С этой целью Колл рассматривает идеи теоретиков анархизма М.А. Бакунина, П.А. Кропоткина, М. Букчина, а также Ф. Ницше, М. Фуко, Ж. Делёза, Ж. Бодрийяра и др. для того, чтобы с их помощью сформулировать релевантный новому тысячелетию антиавторитарный проект, который и получает наименование постмодернистского анархизма.

Жан Бодрийяр (1929–2007)

В своей оценке текстов Бодрийяра Колл убеждён, что они имеют радикально анархический подтекст, несмотря на имеющуюся двусмысленность и туманность, из которых можно в равной степени сделать вывод об упомянутом фатализме или даже консерватизме бодрийяровского политического мышления. С одной стороны, действительно, бодрийяровская критика марксизма подразумевает, что реальный проект освобождения оказывается невозможным в силу той буржуазной семиотики и языка, на котором марксизм сформулирован. Но критика марксистской теории не означает конца радикальной политики вообще. Она лишь указывает, что идеи Бодрийяра более радикальны, чем марксизм и даже традиционный анархизм.

Хотя Бодрийяр не включал себя в рамки того, что называется постмодернизмом, для Колла его труды имеют самое прямое отношение к его проекту постмодернистского анархизма, поскольку включают в себя анархию субъекта Ницше (самопреодоление, переоценка ценностей) и микрополитику Фуко (идею того, что власть носит сетевой, «капиллярный» характер, а не фиксирована в некоей точке).

«Подобно немецкому и французскому генеалогам, – считает Колл, – Бодрийяр глубоко скептичен к апокалипсической зависимости от рациональности, которая характеризует западную интеллектуальную деятельность после Просвещения. Ницше, Фуко и Бодрийяр – все они артикулируют глубокую и постоянную критику буржуазного общества, уделяя особое внимание культурным аспектам этого общества» [3, с. 90][2]При этом Колл оценивает как досадное дистанцирование Бодрийяра от фукольдианской мысли, выраженное, в … Continue reading.

Мышление Бодрийяра, однако, первоначально развивается как своеобразная вариация социологии Э. Дюркгейма, преломлённая специфическим образом в работах его ученика М. Мосса и Ж. Батая.

Что касается Дюркгейма, то его идеи никаким особым радикализмом не отличаются, на что верно указывает Колл, приводя в пример его размышления о разделении труда[3]«Прогресс индивидуальной личности и прогресс разделения труда зависят от одной и той же причины. Невозможно … Continue reading. Но будучи воспринятыми его племянником Моссом эти идеи трансформируются в альтернативную капиталистической политэкономии теорию дара. Так, в эссе «Опыт о даре» Мосс утверждает, что в обществах, которые обычно маркируются как примитивные, обмен дарами представляет собой сложную символическую систему, коренным образом отличную от современного экономического обмена и находящуюся вне современной политической экономии.

«Потребление и разрушение <…> действительно не знают границ. В некоторых видах потлача[4]Распространённая преимущественно у североамериканских индейцев традиция демонстративного дарового … Continue reading от человека требуется истратить всё, что у него есть, и ничего не оставлять себе» [5, с. 196].

Колл особенно подчёркивает это высказывание Мосса, развивая мысль о том, что оно потенциально подрывает буржуазную политэкономию, основанную на концепции дефицита и утверждающую, что рыночные механизмы должны обеспечить эффективное распределение ограниченных экономических ресурсов.

Критику этой концепции предпринимали и анархисты, в частности, американский эколог М. Букчин, однако Колл сосредотачивается на «Проклятой части» Батая, в которой критика дефицита оказывается более всеобъемлющей. Если Букчин предполагает экономическое изобилие как результат грамотного применения современных технологий, то для Батая жизнь на земле вообще характеризуется огромным изобилием. Согласно Батаю, живые организмы сталкиваются не с нехваткой ресурсов, а напротив – с их избытком. Проблема общества заключается не в том, как создать богатство, но в том, как нейтрализовать избыточную энергию и раздать имеющиеся ресурсные богатства. Теория дара Батая также более радикальна, чем у Мосса, поскольку предполагает безвозмездность дарения, тогда как в моссовской концепции дар должен быть возвращён, зачастую с каким-либо подразумеваемым интересом. У Батая тем самым обнаруживается критика экономического накопления, которое не только обеспечивает существование современных государств, но может вторгаться и в сферы частной жизни людей, и приобретать символические формы.

«В конце концов, – пишет Колл, – государственная власть проистекает в значительной степени от чрезвычайно успешного способа, которым современные государства колонизируют всю семиотику. Нужно лишь взглянуть на любую крупную западную газету, чтобы понять, что рационализм, экономическое накопление и государственная власть объединяются на самом глубоком уровне для формирования, казалось бы, целостного семиотического порядка» [2, с. 97].

В этом контексте, наконец, появляется Бодрийяр и, в частности, его работа «Символический обмен и смерть», в которой символическое насилие обмена-дара признаётся фактически единственным способом противодействия семиотике капиталистической политэкономии, позволяющим «бросить системе такой вызов, на который она не сможет ответить ничем кроме своей гибели и крушения» [6, с. 99]. Символизм этого обмена-дара преследует господствующую политэкономию, несмотря на то, что во всех современных обществах сама система обладает монополией на власть дарения, включая дарение экономическое:

«В трудовых отношениях даёт именно капиталист, – отмечал Бодрийяр, – он обладает инициативой дарения, и это, как и в любых других социальных отношениях, обеспечивает ему преимущество и власть, далеко выходящую за пределы экономики» [там же, с. 105].

То же относится и к СМИ, которые «даруют» нам информацию, воспроизводя коды буржуазной семиократии, в одностороннем и неоспоримом порядке. Тем не менее, «отказываться от работы, оспаривать заработную плату – значит ставить под угрозу процесс экономического дара, выкупа и возмещения, обнажая скрывающийся под ним фундаментальный символический процесс» [там же, с. 106]. Именно такое обнажение и подрыв символической организации порядка посредством практики символического обмена Колл, как и сам Бодрийяр, усматривает в событиях т.н. Красного мая 1968 г., когда студенческие волнения, начавшись в стенах парижских университетов, вылились в поддержанные рабочими уличные демонстрации, столкновения с полицией и всеобщую, многомиллионную забастовку. Социальный кризис, вызванный ростом безработицы, понижением заработной платы, ужесточением отбора при поступлении в высшие учебные заведения, формированием общества потребления и т.п., способствовал росту леворадикальных настроений и образованию многочисленных политических групп с соответствующими установками и программами.

«Рождение практики постмодернистского анархизма», как называет эти события Колл, связано с активностью Ситуационистского интернационала – близкой к анархизму леворадикальной группы художников, поэтов, кинематографистов и социальных мыслителей, главным представителем которой был Г. Дебор. Бодрийяр тогда придерживался взглядов, схожих с ситуационистскими и анархистскими. Букчин писал в 1968 г., что «целью революции сегодня должно быть освобождение повседневной жизни. Любая революция, которая не достигает этой цели, является контрреволюцией. Прежде всего, должны быть освобождены мы, наша повседневная жизнь со всеми её моментами, часами и днями, а не универсалии типа “Истории” и “Общества”» [7, с. 66]. Можно сказать, что в этом аспекте, подразумевающем, что государство и капитализм – это лишь наиболее очевидные, но не единственные цели для критики, ситуационисты, Бодрийяр и Букчин были солидарны. Тем не менее, ситуационизм не включал в себя тот вид гуманизма, который иногда можно найти в анархизме Букчина. Ситуационистский отказ от гуманизма означал также отказ от субъект-центрированного разума, что в свою очередь подтачивало научные притязания марксизма. Так, Дебор в своей известной работе «Общество спектакля» атаковал диалектический материализм, утверждая, что «проект преодоления экономики, проект сознательного управления историей, должен познать и свести к себе все общественные науки, но сам он ни под каким предлогом не может быть научным» [8, с. 41–42]. Почти в том же ключе высказывался и Бодрийяр:

«Радикальная в своём логическом анализе капитала, марксистская теория тем не менее сохраняет антропологический консенсус c параметрами Западного рационализма, обретённого в его окончательной форме буржуазной мыслью восемнадцатого века» [9].

Бодрийяр и Дебор не считали поэтому удивительным, что традиционные левые в конце концов воспроизводили присущие капитализму отношения власти, отталкиваясь от категорий буржуазной рациональности. Ситуационисты в качестве альтернативной политической теории и практики выработали своеобразную «игровую политику жестов», этика которой, пишет Колл, «имела смысл как противоядие квазипуританской трудовой этике, эндемичной как капитализму, так и институциональному коммунизму. А жестовая практика ситуационистов должна была увлечь революцию в незнакомую и неизведанную территорию символа» [2, с. 102]. Из этой политики высвобождения (detournement) символов, т.е. практики символического изменения текста или изображения так, что его первоначальное значение искажается или даже уничтожается, выливалось создание политизированных граффитов. Это «восстание знаков», отражающее символизм безвозмездного дара, не теряет своего значения при переходе Запада в постиндустриальную фазу развития, в которой система может обойтись без города как сосредоточия фабричного производства, но, утверждал Бодрийяр,

«не может обойтись без города как пространства/времени кода и воспроизводства, ведь власть есть по определению централизованность кода. Оттого первостепенной политической важностью обладают сегодня любые выступления против этой семиократии <…> Таковы, например, граффити», которые «неприступны для какого бы то ни было организованного дискурса», которые «противятся любой интерпретации, любой коннотации, да и денотата у них нет никакого» [6, с. 158–159].

Иными словами, для постмодернистской революции важна символическая стратегия, которая применима и против семиотической власти, и против капитала и государства, поскольку, как считал Бодрийяр,

«вся репрессирующая и редуцирующая стратегия систем власти уже присутствует во внутренней логике знака, так же как и во внутренней логике меновой стоимости и политической экономии. Только некая революция могла бы восстановить сферу символического, действуя против знака и стоимости» [10, с. 227].

Поздние работы Бодрийяра, в которых разрабатываются концепты симуляции и гиперреальности, оказываются не менее важными для постмодернистского анархизма Колла. Несмотря на кажущийся отказ от перспектив каких-либо революционных проектов, бодрийяровское мышление в трактовке Колла остаётся не менее и даже более революционным.

«Бодрийяр, возможно, отказывается говорить о политике или революции не потому, что эти вопросы больше не интересуют его, а потому что он понял, что разговор об этих вещах не приведёт к каким-либо значимым изменениям. Точнее, мы должны сказать, что Бодрийяр больше не говорит о реальной политике или реальной революции, как это иногда делалось им в шестидесятые и в начале семидесятых, поскольку теперь он понимает: революция, которой он хочет добиться, не может произойти в реальном» [2, с. 105].

Отказ от принципа реального, уже намеченный в приветствии Бодрийяром символического восстания и в его книге «Забыть Фуко», выливается впоследствии в радикальную политику симуляции.

«Мы – симулянты, мы – симулякры (но не в классическом значении “подобия”), мы – вогнутые зеркала, попавшие под излучение социального, излучение без источника света, под власть без истока, без дистанции, и именно в этом тактическом мире симулякра и нужно будет сражаться без надежды, ибо надежда – удел слабых, но с вызовом и в фасцинации» [11, с. 200–201].

Колл фокусирует внимание на том, что если бы пессимизм Бодрийяра действительно был бы тотальным, то не было бы и необходимости говорить о каком бы то ни было сражении. Для Колла французский мыслитель является самым настоящим постмодернистским анархистом, разоблачающим, прежде всего, симуляции власти и капитала, их пародии на самих себя:

«Модернистский радикал планирует, организует, запускает революцию реального – и терпит неудачу каждый раз. Постмодернистский анархист глумится над капиталом, весело разоблачая его ахиллесову пяту, указывая, что политическая экономия уже мертва, и что нам не нужно бояться её жалкого трупа» [2, с. 106].

Безусловно, Бодрийяр много говорит о том, как посредством симуляции осуществляются механизмы господства (например, через СМИ и рекламу). С другой стороны, подобно марксистам, указывающим на заложенные в самом капитализме семена саморазрушения, Бодрийяр утверждает:

«есть высокая вероятность, доходящая до уверенности, что системы будут сведены на нет своей собственной систематичностью <…>. Чем больше эти политические, социальные и экономические системы продвигаются к собственной безупречности, тем больше они деконструируют себя» [12, с. 78].

Этот политический «принцип энтропии» неизбежно означает, что даже самые репрессивные институты и системы порядка не имеют иммунитета к возможности «системного сбоя». Симуляция ещё не означает отчаяние и пессимизм; отрицание реального становится субверсивным жестом, указывающим на нереальность власти: «тайна великих политиков, – считал Бодрийяр, – заключалась в том, чтобы знать, что власть не существует» [13, с. 85]. В книге «Фатальные стратегии» французский философ ещё сильнее подчёркивает эту идею, утверждая, что симуляция «независимо от своей цели, позволяет в любой момент сделать предположение, что порядок и закон сами могут быть всего-навсего симуляцией» [14, с. 31].

Тот же жест обращён и на гуманистического субъекта, от которого после срыва всякой метафизики, трансцендентности и драматичности остаётся «лишь жалкая оболочка». Отказ от картезианской модели автономного субъекта для Колла и его постмодернистского анархизма более чем осмыслен, ведь этот

«картезианский гуманизм вместо того, чтобы продуцировать политическую свободу, дал нам эксплуатацию промышленного капитализма девятнадцатого века, бюрократическое подавление государства всеобщего благоденствия двадцатого века и – в искусной маскировке пролетарского субъекта – Гулаг» [2, c. 109].

Место субъекта в работах Бодрийяра занимает неоднозначная фигура «молчаливого большинства» – массы, которая нейтрализует и выхолащивает всё, что угодно, включая власть; которая симулятивна в том смысле, что не имеет репрезентации и тем самым представляет собой «конец политического процесса, которому она могла бы оказаться подконтрольной» [15, с. 30]; которая, наконец, не аполитична, но трансполитична.

С другой стороны, в ряде своих высказываний Бодрийяр явно далёк от того, чтобы придавать массам и их «трансполитике» некое революционное значение. Для Колла это не имеет особого значения:

«В конце концов, смерть гуманистического субъекта означает и смерть Бодрийяра. Если Бодрийяр может говорить об “эффекте мая 68-го”, то и мы можем говорить об “эффекте Бодрийяра”, и этот эффект не обязательно таков, каким сам Бодрийяр мог себе его представить» [2, с. 112].

Его политическая теория анархична потому, что включает в себя радикальную критику капитализма и государственной власти; постмодернистской же она является постольку, поскольку расширяет эту критику, так сказать, «вглубь» – до атаки на гуманизм, семиократию, всевозможные формы репрезентации и сам принцип их реальности.

Несмотря на оригинальность и своеобразие, прочтение Коллом бодрийяровских работ оставляет ряд не совсем понятных теоретических моментов. Например, каким образом символическая политика граффити, лозунгов, ситуационистских «жестов и антижестов» может вдохновить большие массы людей на сопротивление государству, капитализму, семиократии? Точнее, насколько вразумительной и понятной является эта политика для людей, далёких от того, чтобы угадывать политико-философский посыл этих граффити и жестов? Не является ли виртуализация и симуляция стратегией самой власти, вытесняющей сопротивление в искусственно сконструированное пространство, делая сопротивление столь же искусственным и имеющим лишь символическое, а не реальное значение? Наконец, разве капиталистическая семиократия не способна присвоить себе любой, даже подрывающий её революционный символ, знак или жест, превратив его в товар или часть своего «спектакля» (как, например, в случае с портретом Че Гевары)? С точки зрения ситуационистских теоретиков, называвших этот процесс рекуперацией, очень даже может, а потому ставка на символическое в постмодернистском анархизме Колла кажется чересчур оптимистичной.

Мы видим, таким образом, что Бодрийяр многогранен. И ни одна из граней его философского наследия не может быть названа единственно верной. Этим оно и интересно, поскольку даёт возможность оценить окружающую нас реальность (или гиперреальность) в соответствии с тем, чего мы от неё ожидаем: растворения личности в симуляции и в тени молчаливого большинства или новых возможностей и появления тех «сингулярностей», которые, по словам Бодрийяра, «мешают любому единомыслию и любой доминанте – они изобретают свою игру и свои собственные правила игры» [1, с. 160].

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

  1. Бодрийяр, Ж. Дух терроризма. Войны в заливе не было / Ж. Бодрийяр. – М.: РИПОЛ классик, 2016. – 224 с.
  2. Лиотар, Ж.-Ф. Состояние постмодерна. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. – 160 с.
  3. Call, L. Postmodern Anarchism. – Lanham, Lexington Books, 2002. – 159 p.
  4. Дюркгейм, Э. О разделении общественного труда. Метод социологии / Пер. с фр. Л. Б. Гофмана. – М.: Наука, 1990. – 575 с.
  5. Мосс, М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии / Пер. с фр. А. Б. Гофмана. – М.: КДУ, 2011. – 416 с.
  6. Бодрийяр, Ж. Символический обмен и смерть/ Ж. Бодрийяр. – М.: Добросвет, 2000. – 387 с.
  7. Bookchin, M. Post-Scarcity Anarchism / 2nd ed. – Montreal-Buffalo: Black rose books, 1986. – 310 p.
  8. Дебор, Г. Общество спектакля / Г. Дебор. – М.: «Опустошитель», 2012. – 180 с.
  9. Бодрийяр, Ж. Зеркало Производства [Электронный ресурс] – Режим доступа: https://syg.ma/@johnny-dillinger/bodriiair-zierkalo-proizvodstva-pierievod-str-30-37.
  10. Бодрийяр, Ж. К критике политической экономии знака / Ж. Бодрийяр; пер. с фр. Д. Кралечкин. – М.: Академический Проект, 2007. – 335 с.
  11. Бодрийяр, Ж. Симулякры и симуляция / Ж. Бодрийяр. – М.: Издательский дом «ПОСТУМ», 2015. – 240 с.
  12. Baudrillard, J. The Vital Illusion. – N.Y.: Columbia University Press, 2000. – 102 p.
  13. Бодрийяр, Ж. Забыть Фуко / Ж. Бодрийяр; пер. Д. Калугина. – СПб.: Владимир Даль, 2000. – 96 с.
  14. Бодрийяр, Ж. Фатальные стратегии / Ж. Бодрийяр. – М.: РИПОЛ классик, 2017. – 288 с.
  15. Бодрийяр, Ж. В плену молчаливого большинства, или Конец социального / Ж. Бодрийяр. – Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2000. – 32 с.
  • Статья впервые опубликована в журнале «Культура. Наука. Образование» №1 (50), с. 19–27.
  • Оформление: кадр из фильма «Комплекс Баадера — Майнхоф». 2008. Германия, Франция, Чехия. Реж. Ули Эдель

 6,170 total views,  2 views today

Примечания

Примечания
1Впоследствии, эта и другие похожие теории, синтезирующие идеи анархизма, постмодернизма и постструктурализма, получили на Западе распространение под названием постанархизма. Помимо Колла к теоретикам постанархизма относят Э. Коха, Т. Мэя, С. Ньюмена, Ю. Мюмкена и др.
2При этом Колл оценивает как досадное дистанцирование Бодрийяра от фукольдианской мысли, выраженное, в частности, в его работе «Забыть Фуко». Колл даже сравнивает эту ситуацию с историческим противостоянием К. Маркса и М.А. Бакунина в I Интернационале, которое привело к обеднению радикальной теории.
3«Прогресс индивидуальной личности и прогресс разделения труда зависят от одной и той же причины. Невозможно хотеть одного, не желая другого» [4, c. 375]. Проблема же государства, как считают некоторые исследователи наследия Дюркгейма (например, Д. Ла Капра), не имеет для него социологического значения.
4Распространённая преимущественно у североамериканских индейцев традиция демонстративного дарового обмена или даже уничтожения лишнего имущества.