Отрывок из монографии «Постанархизм. Субъект в пространстве власти»
«Произошедший взрыв был подобен удару грома, он был заразительным, разрушительным и в значительной мере анархическим по своему характеру <…> Всякая власть отрицалась и, что ещё страшнее для неё, высмеивалась»,
– так характеризовал майские события 1968 года во Франции социалист Д. Герен [5, с. 210, 211]. Студенческие волнения, начавшись в стенах парижских университетов, вылились в поддержанные рабочими уличные демонстрации, столкновения с полицией и всеобщую, многомиллионную забастовку. Социальный кризис, вызванный ростом безработицы, понижением заработной платы, ужесточением отбора при поступлении в высшие учебные заведения, формированием общества потребления и т.п., способствовал росту леворадикальных настроений и образованию многочисленных политических групп с соответствующими установками и программами. Маоисты, троцкисты, анархисты, ситуационисты, бок о бок участвовавшие в демонстрациях и столкновениях, тем не менее, рьяно полемизировали друг с другом в том, что касалось теории и фундаментальных принципов текущего протеста. Вообще, по воспоминаниям участников тех событий, открытость в общении, почти непрерывный и повсеместный обмен мнениями по социально-политическим вопросам, споры и консенсусы – всё это резко контрастировало с атмосферой предшествующих лет или даже десятилетий:
Если спросить любого парижанина, что ему лучше всего запомнилось из событий весны 1968 года, он ответит: люди общались друг с другом. Они общались на баррикадах, общались в метро; когда публика заполняла театр «Одеон», он становился ареной бесконечной вакханалии словопрений. Кто угодно мог встать и начать спор по поводу истинных причин революции, сильных сторон учения Бакунина или отношения Че Гевары к анархизму. Другие детально опровергали выдвинутый оратором тезис. Студенты на улицах вдруг обнаруживали, что они впервые в жизни доверительно общаются со своими преподавателями и профессорами <…> Это было нечто гораздо большее, нежели метание камней. Вся система государственного порядка, авторитета и традиции была сметена [Цит. по: 6, с. 321–322].
Анархисты тогда дискутировали не только с другими левыми группами, но и между собой – появлялись отдельные анархистские подгруппы, пытавшиеся пересмотреть и обновить традиционные либертарные постулаты через синтез с марксизмом (т.н. «анархо-марксизм»). А. Н. Сидоров со ссылкой на касающиеся этой темы материалы, отмечает, что
«сторонники Кон-Бендита1, спонтанеисты и анархо-марксисты противостояли ортодоксальным анархистам, обличая “старую гвардию трупоедов, которые наслаждаются, вспоминая своих отцов-основателей, уложенных по порядку в своего рода Пантеоне оспаривания”» [7, с. 64].
Именно в подобных настроениях, выражающих отчётливое стремление к преодолению идеологизаторских тенденций в анархизме, в установке на упомянутую открытость другим перспективам и незавершаемость революционного проекта, отдельные постанархисты усматривают истоки своих теорий.
Роль некоторых интеллектуалов в тех событиях и главным образом последующая оценка этих событий со стороны, в частности, М. Фуко, Ж. Бодрийяра, Ж. Делёза и других также по понятным причинам стимулировала постанархистский проект. Безусловно, движение Красного мая вдохновлялось скорее идеями экзистенциализма (прежде всего Ж.-П. Сартра) и Франкфуртской школы (Г. Маркузе, Т. Адорно, Э. Фромм), нежели концептами только-только зарождающегося в недрах структуралистской методологии постструктурализма. Тем не менее, часто и справедливо утверждается (и не только постанархистами), что постструктуралистская мысль была во многом приведена в движение майскими событиями, которые вкупе с конкретными политическими требованиями (скажем, отставки президента Шарля де Голля) сопровождались лозунгами, отражавшими нечто большее, чем желание смены правительства или повышение минимальной заработной платы.
«Будьте реалистами, требуйте невозможного!», «Твоё счастье купили. Укради его!», «Вся власть воображению!», «Агрессор не тот, кто бунтует, а тот, кто соглашается» – эти и многие другие граффити, окрасившие стены французских улиц, стали своеобразной визитной карточкой эпохи, требовавшей нового политического языка, который бы не воспроизводил рутинную, традиционную, авторитарную реальность. Потребность заменить устоявшиеся способы политического высказывания иллюстрировались написанной на одной из стен фразой, которую приводит М. Курлански в своей книге о тех событиях: «У меня есть что сказать, но я не знаю толком, что именно» [6, с. 323]. Как известно, одной из ключевых тем работ постструктуралистских мыслителей является проблема языка и критика его тоталитарной природы2.
Л. Колл утверждает, что лозунги и граффити 1968 года были фактически первым образчиком постанархистского сопротивления «семиократии» – власти символов, знаков и языка господствующей буржуазной культуры, легитимирующих государство и капитализм, – а Красный май в целом называет не иначе как рождением практики постмодернистского анархизма. Дж. Адамс говорит о постанархизме как о возвращении к постструктуралистским корням,
«когда интеллектуалы бунтовали против своей роли организаторов кибернетического общества и вместе с миллионами рабочих, иммигрантов, женщин и других перевернули этот мир вверх дном, даже если и на короткий радостный момент» [2].
Дальнейшее движение к постанархизму можно проследить в свидетельствах Г. Куна о том, что с конца 1970-х гг., т.е. задолго до появления термина «постанархизм», в ряде немецкоязычных стран среди анархистов уже велись дискуссии о значимости постструктуралистских теорий для либертарного движения. Так, Кун указывает на берлинский книжный магазин «Ризома», основанный анархистами, которые подчёркивали важную роль постструктурализма в критике современного государства; упоминается им швейцарский философ У. Марти, проводивший параллели между постструктуралистской мыслью и идеями Штирнера в своей книге о Фуко 1988 года; наконец, «примерно в то же время3 в Австрии, – пишет Кун, – я был членом двух анархистских студенческих групп, которые регулярно своими силами проводили семинары о политической пользе постструктуралистской теории» [12, с. 22]. При том, что отношение анархистов к постструктурализму / постмодернизму было и остаётся неоднозначным, Кун пытается показать, что те теоретические подходы, которые впоследствии стали именоваться постанархизмом, уже имели место в анархистских дебатах или сочинениях, являясь тем самым старше этого термина. С этих позиций Кун оспаривает новаторство постанархистов в проекте объединения анархизма и постструктурализма.
В связи с самим термином «постанархизм» следует отметить, что впервые, как считается, его использовал американский анархист Питер Ламборн Уилсон, более известный под псевдонимом Хаким Бей, в заглавии эссе 1987 года «Post-Anarchism Anarchy». В этом эссе Бей критиковал современный ему анархизм за идеологичность и доктринальность, объясняя этими тенденциями «дезертирство» из его рядов:
«анархизм шатается по округе с трупом мученика, волшебным образом приросшего к его плечам – преследуемый наследием провала и революционного мазохизма, застывшая вода в фарватере проигранной истории» [8].
В сущности, эссе представляет собой ту же тенденцию, тот же призыв к обновлению анархизма и отказу от догматичности, который имел место в дискуссиях Красного мая. В программе такого обновления анархизма у Бея содержится среди прочего требование изгнать «идеологическую чистоту» и выбрать анархизм «третьего пути» – не коллективистский и не индивидуалистический. В этом пункте Бей ссылается на американского эссеиста Б. Блэка, автора концепции отказа от работы, фигуры довольно противоречивой в анархистской среде, как и сам Бей. Если Блэк воспринимается анархистами скептически из-за его резкой критики традиционного анархизма4, то Хаким Бей воспринимается неоднозначно из-за мистических и даже оккультных установок, которые он стремится привнести в анархизм. Что касается их отношения к тому постанархизму, о котором говорится в нашей работе, то это отношение сводится не более чем к общим мотивам и пафосу расширения пределов анархисткой теории, критике излишнего пиетета перед отдельными теоретиками анархизма и т.п.
Пионером же постанархизма как такового можно назвать Т. Мэя, задавшегося вопросом о том, является ли постструктуралистская политическая теория анархистской, в одноимённой статье 1989 года5. По словам Мэя, стимулом для её написания послужила беседа с другом, которому он пытался объяснить политическую теорию постструктуралистов. Собеседник, в свою очередь, усмотрел в изложенной теории подобие анархизма. В названной статье Мэй обращает внимание на то, что несмотря на отсутствие единой, объединяющей всех постструктуралистских мыслителей политической теории, их идеи могут быть вписаны в рамку анархистской традиции, где не в пример марксизму и либерализму эти идеи можно адекватно понять и оценить. Однако для этого из самого анархизма необходимо вытеснить наполняющий его фундаментальный (или даже фундаменталистский) дискурс, который, в конечном итоге, противоречит его же заявлениям. Речь идёт о гуманизме, этой «основе всякой политической теории, завещанной нам девятнадцатым веком» и в своём развитии приводящей к явлению, атакуемому и постструктурализмом, и отчасти анархизмом, – к репрезентации. Отрицая репрезентацию на политическом уровне (политическое представительство), традиционный анархизм, опираясь на гуманистические ценности, идеалы и нормы, исключает возможность сопротивления и самовыражения для тех, кто этим идеалам, этим «прототипам собственно человеческого» не соответствует. Тем самым «ловушка анархического гуманизма» предполагает почву для возможности очередного подавления. По словам Мэя,
«традиционный анархизм в своих основополагающих концептах – и, кроме того, в факте наличия основополагающих концептов – изменяет тем идеям, которые составляют его суть. Гуманизм есть форма репрезентации; таким образом, анархизм, как критика репрезентации, не может быть конституирован на его основе» [13, c. 43].
Альтернативой гуманизму в современных реалиях могла бы послужить постструктуралистская «микрополитика», анализирующая дисперсные отношения власти на конкретных уровнях и в конкретных сферах социального пространства без артикуляции некой всеобщей политической теории. Однако при этом возникает проблема определения самого постструктурализма в качестве адекватной политической теории или критики, т.к. подобная теория-критика невозможна без какого-либо центрального концепта или набора ценностей, к реализации которых и стремится теория, а также порождаемая ею практика. Но как отмечалось выше, такой центральный концепт или набор ценностей неизбежно ведет к репрезентации и невозможности самоопределения.
Мэй утверждает, что в постструктурализме всё-таки можно обнаружить упомянутый ценностный набор. Специфика последнего при этом заключается в том, что он не подразумевает требования некоего единого политического действия или мышления. Не противоречат эти ценности и анархистскому проекту, если понимать под ним возможность угнетаемым самим определять средства и цели сопротивления в «регистрах» собственного угнетения.
«Постструктурализм оставляет самим угнетённым решение о том, как им определять себя; он лишь предоставляет им интеллектуальные инструменты, которые могут быть им полезны на этом пути» [там же, с. 44].
Таким образом, отвечая на поставленный в названии статьи вопрос, Мэй отвечает утвердительно и добавляет, что постструктуралистская политическая теория даже более последовательна в своём имманентном, внутренне присущем ей анархизме, нежели традиционный анархизм с его гуманистическим дискурсом. Вместе с тем, обе эти теории
«стремятся к обществу – или, лучше сказать, множеству пересекающихся обществ, – в которых людям не говорят, кто они, чего хотят и как будут жить, но в которых они смогут определять эти вещи для себя сами» [там же, с. 44].
Несмотря на то, что этот социальный идеал, скорее всего, недостижим, ценность классического и современного анархизма заключается, согласно Мэю, в критическом анализе реальности и в тех формах борьбы, которые направлены на открытие конкретных пространств свободы в социальной сфере.
Поставленные в статье проблемы и намеченные темы в дальнейшем будут расширены и развиты Мэем в книге о политической философии постструктуралистского анархизма в 1994 году. Однако за год до её выхода в одном из американских научных журналов была опубликована статья Э. М. Коха, которую нельзя не упомянуть хотя бы потому, что именно в ней обрисованы те направления анализа и критики, которые впоследствии станут ключевыми для постанархистов, в частности Л. Колла и С. Ньюмена. Иными словами, статья Коха под названием «Постструктурализм и эпистемологический базис анархизма»6, не всегда упоминаемая в связи с теорией постанархизма, наряду со статьёй Мэя может быть названа первой отчётливой артикуляцией этой теории.
Для Коха постструктурализм с его акцентом на множественности и разнообразии, деконструкцией любого концепта, рационализирующего подавление, представляет собой наиболее адекватный способ переформулировать анархизм, обогащающий его новыми гносеологическими основаниями. Прежде всего, это касается концепта человеческой природы, потенциально или явно обосновывающего политическое угнетение:
Постструктурализм бросает вызов идее о том, что можно создать стабильную онтологическую основу для производства универсальных высказываний о человеческой природе. Во взаимоотношении между теорией и практикой эти фундаментальные утверждения использовались для легитимации выражения власти. Не имея возможности зафиксировать человеческую идентичность, политические предписания, полагающиеся на такие утверждения, могут быть подвергнуты сомнению. Это создаёт основу для иного подхода к формулированию анархистской политики, который стал называться пост-анархизмом7 [11, с. 24].
Тем самым постструктурализм оказывается анархичным в том смысле, что подрывает основополагающие предпосылки государства, коренящиеся в модернистских утверждениях о единой для всех человеческой природе. Отбрасывая эту универсалистскую онтологию, постструктурализм утверждает множественность, которая становится основой для сопротивления тому, что налагает универсалии. В политическом плане подобноесопротивление, соответственно, направлено против государства.
Если у Годвина, Прудона и Кропоткина критика государства имела онтологической характер и основывалась на противопоставлении человеческой природы государству, извращающему эту природу, то Штирнер и Ф. Ницше представляются Коху примером критики гносеологической. Так, основная задача Штирнера заключается не в том, чтобы предложить некий альтернативный взгляд на природу человека, а указать на то, что системы мысли в западной философской и политической традиции основаны на заблуждении и ошибке.
«Ошибка заключается в том, что они конструируют фиксированную идею о человеке, а затем по образу этой идеи стремятся сконструировать человека. Мысли и концепции как таковые становятся цепями, которые порабощают нас. Мы – узники своих же концепций» [там же, с. 26].
Как говорилось выше, Штирнер критикует разные виды либерализма именно потому, что они растворяют живую личность, «Единственного» в своих основополагающих концептах: гражданственность, общество, Человек. Однако в отрицании всяких попыток сформулировать человеческую сущность Штирнеру не хватает «лингвистических инструментов», а потому он сам прибегает в своей работе к тем или иным характеристикам субъекта. Подрыв субъективности, сконструированной концептами-«призраками», остаётся незавершённым. Вместе с тем позиция Штирнера есть одна из первых атак на репрезентацию человеческой природы и онтологический, фиксирующий характер концептов, с помощью которых эта репрезентация осуществляется, включая концепт человеческой природы как таковой. Эти штирнерианские установки, как будет показано ниже, окажутся значимыми и даже определяющими практически во всех работах С. Ньюмена.
Далее Кох обращается к ницшеанской генеалогии, которая выявляет соотношение идей и порождающих их контекстов, предвосхищая тем самым постструктуралистский анализ взаимосвязи власти, знания и языка. Рассматривая эту генеалогию, включающую происхождение моральных ценностей, Кох констатирует репрезентативность этих ценностей, обусловленную конкретными условиями и обстоятельствами, но никак не кантовской или платоновской трансцендентной истиной. Связь языка и власти проявляется в том, что
«поскольку человек, делающий утверждение с использованием содержащихся в языке концептов, делает не объективно истинное утверждение, то мир видимого является творением тех, кто говорит и даёт миру его образ. Так, когда утверждаются моральные позиции, Ницше спрашивает: “Кто говорит?”» [там же, с. 29].
Под тем же углом зрения Ницше ставит под вопрос и о политическом опыте западного мира. Если мораль основана на интересе того, «кто говорит», а не на истине, то и основания политических утверждений о праве и справедливости тоже лишаются статуса истинности и даже, согласно Коху, уничтожаются.
«Претензии государства имеют своё происхождение в интересах тех, кто создал язык правосудия точно так же, как интересы коммерческих классов и королевских династий создали концепт национализма» [там же, с. 29].
Таким образом, хотя Ницше и отбрасывает онтологические утверждения, во многом послужившие основой для анархизма XIX века, его метод вносит монументальный вклад в развитие постанархизма. Кроме того, немецкий мыслитель создал почву для постструктуралистских исследований, поставив вопрос о том, в каком контексте условные знания приобретают характер фактов?
Работы постструктуралистов, среди которых Кох особенно выделяет Деррида, Фуко и Лиотара, демонстрируют разрыв с эпистемологией Просвещения, основанной на фиксации онтологического характера «человеческого дискурса». Это подразумевает всеобъемлющую критику всё той же репрезентации – процесса, в котором опыт оборачивается, замещается знаками (включая языковые знаки) опыта, которые могут быть тем или иным образом упорядочены для использования с какой-либо целью. При этом «идея репрезентации фиксирует значение знака вне его контекста, делая коммуникацию через использование знаков почти бессмысленной» [там же, с. 31]. Поэтому и политические «истины» вроде представительства всегда оказываются условными, потому как не существует такого метаязыка, который отражал бы универсальный, предшествующий этим «истинам» опыт:
Нет никакой возможности истины; есть только условные истины. Не существует легитимирующих политику оснований. Есть только борьба за власть, в которой власть замаскирована, эффективно или неэффективно, в производстве легитимирующего дискурса через самовоспроизводящиеся институты власти. Существующий политический порядок производится из языка репрезентации, который является контекстуально специфическим и необоснованным в своём универсализме [там же, с. 33].
Как и Мэй, Кох задаётся вопросом о том, что же остаётся после такой эпистемологической критики власти, существует ли вообще какая-нибудь политическая теория, которую можно оправдать? Ответ очевиден – такой теорией является анархизм, но анархизм, учитывающий постструктуралистскую эпистемологию. В связи с этой последней Кох высказывает три довольно спорных обоснования для нового анархизма.
Во-первых, анархия есть реальный, эмпирический характер общества, лишённого его «фасада» – государства. Реализация этого подлинного характера общества предотвращается различными фикциями, используемыми для легитимации государственной власти. При этом, полемизируя с Ю. Хабермасом, Кох утверждает, что относительность онтологии и гносеологии, множество языковых систем и порождаемая этим множеством невозможность сообщить предполагаемое значение подразумевает отсутствие потенциала для достижения консенсуса без применения силы или обмана. Именно это утверждение кажется наиболее неоднозначным, т.к. не показывая альтернативы (если не консенсус, то что?), Кох имплицитно характеризует анархический уклад общества как гоббсовскую «войну всех против всех». В подтверждение этому, он отмечает, что постструктурализм своей критикой эпистемологии Просвещения деконструирует нормативный и рациональный «фасад» государства со всеми его фикциями, после чего реальной составляющей социальных и политических отношений остаётся только сила.
«Без идеологического обоснования поддержки институциональной структуры, – заключает Кох, – социальные отношения естественным образом анархичны» [там же, с. 35–36].
Во-вторых, анархизм является единственно возможной нормативной позицией по отношению к государству. Учитывая гетероморфный характер возможных позиций, консенсус логически невозможен, считает Кох. Такого консенсуса можно достичь лишь с помощью тотализирующей концепции общества. Но при множестве опытов, интересов, языков и эпистемологических контекстов, такой универсализм может принимать только характер тоталитарной политики. Поэтому единственной нормативной (т.е. антитоталитарной) позицией остаётся признание множественности и разнообразия, т.е. анархизм.
Наконец, в-третьих, анархизм в постструктуралистском преломлении позволяет сформулировать концепцию не-онтологической, не-репрезентативной субъективности. Постструктуралисты отрицают то, что тот или иной концепт самости независим от языка. Анархические выводы из такой позиции подразумевают утверждение множества возможных языков, на которых может быть сформулировано содержание субъективности. Навязывание же какого-то одного из этих языков в качестве метаязыка противоречит мультитекстуальному характеру дискурса как такового. Не-репрезентативность же означает, что субъективность не опосредована какими-либо фиксированными знаками, сущностями и идентичностями, а отражает опыт конкретного индивида, его уникальное бытие.
«Постструктуралистская критика модернизма подрывает проект построения универсальной человеческой идентичности. В отсутствие метаконцепции человеческой природы дискурс о человеческой субъективности переходит от поиска факта к обсуждению многочисленных интерпретаций» [там же, c. 39].
В заключение Кох утверждает, что критики модернистского толка (прежде всего Хабермас), которые в постструктуралистском отказе от фиксированной субъективности усматривают отказ от артикуляции какой-либо этики сопротивления, «неправильно понимают фокус постструктуралистской аргументации». Такой этикой является множественность, которая противостоит «семантическому и метафорическому редукционизму» культурных и политических институтов, навязывающих те или иные формы субъективности с целью контроля и манипуляций.
Статьи Коха и Мэя, а также книга последнего, вышедшая в 1994 г., не вызвали почти никакого резонанса в анархистской среде. По утверждениям Куна, причиной этому послужило, во-первых, то, что постструктурализм лишь к началу 2000-х гг. приобрёл то влияние и авторитет, от которого интеллектуалам-анархистам было невозможно отмахнуться и не замечать. Во-вторых, всплеск интереса к постанархизму в начале нового тысячелетия во многом был мотивирован крупными акциями протеста против ВТО, которые вспыхнули в Сиэтле в конце 1999 года и распространились затем в других странах, привлекая внимание прессы и политологов к анти- / альтерглобалистским8 движениям, частью которых были анархисты. Более того, сами принципы организации этих движений были во многом вдохновлены анархистскими принципами, благодаря чему теория анархизма снова стала актуальной и пережила своеобразное возрождение. По словам С. Эврен,
«сначала были анархисты и принципы традиционного анархизма, послужившие организационным принципом нового зарождающегося антиглобалистского движения. В свою очередь, появившееся движение служило и глобальной платформой для тестирования анархистских принципов в новых условиях мировой политики, и архимедовым рычагом, который в значительной степени сместил марксизм и обратил на анархизм внимание активистов и учёных во всём мире» [10, с. 3].
С подачи Д. Грэбера широкое распространение получает словосочетание «новые анархисты», отсылающее к практикам движений против неолиберальной глобализации. Этот новый анархизм стал характеризоваться открытым, экспериментальным подходом к революционным видениям и стратегиям, антиидеологичностью, разнообразными тактиками прямого действия, созданием децентрализованных сетей сопротивления по всему миру и т.д., в связи с чем возникла ситуация сопоставления «нового» и «традиционного» («классического»). В это же время выходит первая работа Ньюмена, благодаря которой термин «постанархизм» и получает своё распространение. Как считает Эврен, постанархизм есть не только сугубо теоретическое предприятие по объединению анархизма и постструктурализма, но «можно утверждать, что постанархизм на самом деле является попыткой создать теоретический эквивалент антиглобалистских движений» [10, с. 4]. В подтверждение этой своей мысли Эврен ссылается на высказывания Мэя и Ньюмена, в которых те проводят параллели между практикой этих движений и установками постанархизма. Наконец, современные антикапиталистические движения, включая анти- / альтерглобализм воспринимаются как своего рода реинкарнация духа Красного мая. Только теперь, вооружившись постструктуралистским инструментарием, радикальная теория всё-таки пытается выразить то, чего в 1968 году не мог выразить анонимный автор, которому было что сказать, но он толком не знал, что именно.
- Оформление: Майские события во Франции 1968 года
Примечания
1 Даниэль Марк Кон-Бендит (род. 1945) – европейский общественный и политический деятель, принимавший активное участие в событиях Красного мая, являясь одним из его лидеров. Позднее связал свою политическую карьеру с партией зелёных, став в 1994 г. депутатом Европарламента.
2 Р. Барт утверждал, например, что язык есть «обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто. Как только язык переходит в акт говорения (пусть даже этот акт свершается в сокровеннейших глубинах субъекта), он немедленно оказывается на службе у власти» [3, с. 549].
3 Речь идёт о начале 90-х гг.
4 «Анархо-левые обычно знают больше о левизне, чем об анархизме», «Различия между традиционными анархистскими направлениями не имеют значения, потому что традиционные анархистские направления сами по себе не имеют значения» [4, с. 61, 89].
5 May T. Is Post-Structuralist Political theory Anarchist? // Philosophy and Social Criticism, № 15(2), 1989. – pp. 167–181. Здесь цитируется по сборнику статей «Post-anarchism: A Reader» (New York: Pluto Press, 2011).
6 Koch A.M. Post-Structuralism and the Epistemological Basis of Anarchism // Philosophy of the Social Sciences, № 23(3), 1993 – pp. 327–351. Здесь так же цитируется по сборнику «Post-anarchism: A Reader».
7 Скорее всего, последнее предложение было добавлено при повторной публикации статьи, поскольку введение термина «постанархизм» в значении синтеза постструктурализма и анархизма связано с именем С. Ньюмена, первая работа которого о постанархизме вышла в 2002 г.
8 К. Агитон указывает, что термин «антиглобализм» появился в прессе по следам сиэтловских манифестаций, а не в среде участников движения: «Данная характеристика отвергается самими активистами, настроенными на борьбу против определённой глобализации – “либеральной глобализации”, или corporate globalization – или считающими себя сторонниками “другой глобализации”, то есть активистами альтерглобалистского движения» [1, c. 182].
Список литературы
- Агитон, К. Альтернативный глобализм. Новые мировые движения протеста / К. Агитон. – М.: Гилея, 2004. – 208 с.
- Адамс, Дж. Пост-анархизм в двух словах [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://hakim-bey.gnostik.ru/crit_adams.htm.
- Барт, Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика / Р. Барт; пер. с фр., сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. – М.: Прогресс, 1989. – 616 с.
- Блэк, Б. Анархия и демократия / Б. Блэк; пер. с англ. А. Умняшова под ред. С. Михайленко. – М.: Гилея, 2014. – 268 с.
- Герен, Д. Анархизм: от теории к практике / Даниэль Герен. – М.: Радикальная теория и практика, 2013. – 224 с.
- Курлански, М. 1968. Год, который потряс мир / пер. с англ. А. В. Короленкова, Е. А. Семеновой. – М.: ACT: ACT МОСКВА; Владимир: ВКТ, 2008. – 541, [3] с.
- Сидоров, А. Н. Жан-Поль Сартр и либертарный социализм во Франции (50-70-е гг. ХХ в.): Монография. – Иркутск: Издательство Иркутского государственного технического университета, 2006. – 102 с.
- Хаким-Бей. Пост-Анархистская анархия [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://hakim-bey.gnostik.ru/post-a.htm.
- Call, L. Postmodern Anarchism. – Lanham, Lexington Books, 2002. – 159 p.
- Evren, S. Introduction. How New Anarchism Changed the World (of Opposition) after Seattle and Gave Birth to Post-Anarchism // Post-Anarchism: A Reader / Duane Rousselle, Sureyyya Evner (ed.). – New York: Pluto Press 2011. – pp. 1–19.
- Koch, A.M. Poststructuralism and the epistemological basis of anarchism // Post-Anarchism: A Reader / Duane Rousselle, Sureyyya Evner (ed.). – New York: Pluto Press 2011. – pp. 23–40.
- Kuhn, G. Anarchism, postmodernity, and poststructuralism // Contemporary Anarchist Studies: An introductory anthology of anarchy in the academy. – New York: Routledge, 2009. – pp. 18–25.
- May, T. Is Post-Structuralist Political theory Anarchist? // Post-Anarchism: A Reader / Duane Rousselle, Sureyyya Evner (ed.). – New York: Pluto Press, 2011. – pp. 41–45.
5,907 total views, 4 views today