Но люди смотрят доселе на науку с недоверием, и недоверие это прекрасно; верное, но тёмное чувство убеждает их, что в ней должно быть разрешение величайших вопросов, а между тем перед их глазами учёные, по большей части, занимаются мелочами, пустыми диспутами, вопросами, лишёнными жизни, и отворачиваются от общечеловеческих интересов; предчувствуют, что наука — общее достояние всех, и между тем видят, что к ней приступа нет, что она говорит странным и трудно понятным языком. (…) Образованный человек мыслит по свободному побуждению, по благородству человеческой природы, и мысль его открыта, свободна; учёный мыслит по обязанности, по возложенному на себя обету, и оттого в его мысли есть что-то ремесленническое и она всегда подавторитетна.
Герцен А.И. [14, с.41,49]
В начале ХХ века в центре философских и научных дискуссий в России и мире оказалась «идея Университета», как нового центра духовной и общественной жизни, способного занять место слабеющих и во многом дискредитированных Церкви и Государства. Речь при этом шла о широком круге вопросов: об изменении места Университета в обществе и культуре, о радикальной реорганизации и обновлении всей университетской жизни, о соотношении академической науки и жизни общества. Свой вклад в эту дискуссию внесли, в частности, такие светила западной науки и философии, как Карл Ясперс, Макс Вебер, Хосе Ортега-и-Гассет и многие другие. В числе российских мыслителей, размышлявших об «идее Университета», был Алексей Алексеевич Боровой (1875-1935) — крупнейший теоретик постклассического российского анархизма, общественный деятель, философ, публицист, выдающийся оратор и учёный-энциклопедист: экономист, историк, социолог, юрист, психолог, одна из фигур первой величины в культуре «Серебряного века» (его колоссальный фонд хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), и многие ценные, но неопубликованные произведения только в последние годы возвращаются понемногу в научный оборот (см. о Боровом, в частности — 15, 16, 17).
Значительная и важнейшая часть жизни и деятельности А.А. Борового — 1894-1911 и 1918-1922 годы — связана с Московским Университетом, ставшим для него местом учёбы и работы, борьбы и проповеди, и полем для наблюдений и анализа, и объектом приложения сил в направлении его радикально либертарной трансформации, и ареной многочисленных встреч, радостей, триумфов, побед и разочарований и огорчений. (Хотя немало пришлось Боровому — востребованному и замечательному лектору — преподавать и в других учебных заведениях.) В 1894-1898 годах Алексей Боровой успешно учился на юридическом факультете Московского Университета, был оставлен при нём для продолжения научных занятий, в 1901 году, сдав экзамены и проведя пробные лекции, стал приват-доцентом, преподавал в Университете, был отправлен в заграничную командировку во Францию в 1903-1905 годах, в Париже осознал себя анархистом, преодолев юношеское увлечение марксизмом, и по возвращении (в революционную Россию) пережил пик популярности как преподаватель, оратор, автор книг и статей и яркий теоретик анархизма, а с наступлением реакции был вынужден покинуть Университет (в 1911 году) и отправиться в эмиграцию, спасаясь от уголовного преследования со стороны властей. В своей автобиографии Алексей Алексеевич лаконично перечисляет основные вехи своей преподавательской карьеры: «Будучи оставленным при Университете, вёл с студентами практические занятия по политической экономии и административному праву. Одновременно преподавал политическую экономию и коммерческую географию в Практической Академии и Александровском Коммерческом Училище. (…) Вернулся в Россию к концу 1905 г. и с 1906 г. читал в Университете ряд курсов: «Рабочий вопрос», «Историю профессионального движения на Западе», «Фабричное законодательство в России», «Французский революционный синдикализм», «Общий курс административного права»; на Женских Юридических Курсах, Курсах Констан, «Курсах Журналистов», Счетводческих Курсах Езерского и пр. — читал курс политической экономии. Курсы же политической экономии и социальной экономии читал в Московском Народном Университете и некоторых просветительных учреждениях провинции (Самара, Нижний Новгород и пр.)» [3, л.8].
Курсы, читавшиеся Боровым, вызывали огромный интерес и симпатию у студенческой аудитории. Не зря в отчётах Охранного Отделения он характеризовался, как «любимец московского студенчества». Так, описывая в неопубликованных мемуарах свой курс по «Рабочему вопросу», читавшийся им в Университете в 1906-1907 годах, анархист констатирует:
этот курс «пользовался огромным, исключительным успехом. Не погрешая против истины (много есть свидетелей), скажу, что такого скопления слушателей я не видел ни до ни после ни у одного из университетских профессоров. Студенты стояли на окнах сидели на ступенях кафедры, прямо на полу. Приходили слушать со всех факультетов, шли толпой слушатели с улицы. (…) Успех имел не курс, далеко не самостоятельный, недостаточно обработанный, но сам лектор, молодой учёный, вопреки всем академическим традициям, славословивший на кафедре революцию, патетически излагавший основы нового, никем ещё не заявленного мировоззрения» [8, л.34].
О степени доверия и симпатии к Боровому со стороны студентов говорят такие факты, как то, что он был выбран студентами в редакцию создаваемой ими в годы Первой Революции студенческой газеты [12, Д.173, л.130], или то, что в 1910 году, после смерти Льва Толстого студенты Москвы обратились к Алексею Алексеевичу с просьбой написать о нём для их «Голоса Студенчества» [8, л.343]. А уже при большевиках, в 1921 году, студенты Коммунистического Университета, решив устроить публичный диспут на тему: «Анархизм против марксизма», пригласили на него от анархистов Борового, а от большевиков — Н.И. Бухарина (однако власти запретили диспут: время свободных дискуссий прошло).
По своему складу Алексей Боровой — великолепный оратор, бунтарь против любых иерархий и регламентаций, вдохновенный мыслитель-поэт и романтик — был склонен, скорее, воодушевлять аудиторию, чем «вколачивать» в неё «знания», был способен, скорее, открывать слушателям новые горизонты, нежели повторять общеизвестные истины, стремился, скорее, в одиночку прокладывать свои пути мысли, чем примыкать к имеющимся кланам и группам. Он, говоря языком чтимого им Ницше, был «львом» и «дитём», а не «верблюдом» и ненавидел «академическое» педантство, чванство, интриги и дух цеховой учёности и узкой партийности. Его радикализм, бунтарство, анархизм, поэтичность и эрудиция влекли к Боровому слушателей и учеников, но делали крайне ненадёжным его положение в учебном заведении, опрокидывали его академическую карьеру, подвергали гонениям как со стороны властей, так и со стороны более умеренных, кадетских по преимуществу, профессоров, не давших ему вынести на защиту его диссертацию об истории личной свободы во Франции, высоко оцененную многими знатоками. Как свидетельствовал сам анархист в воспоминаниях:
«Присущее мне чувство независимости не позволяло согласовывать слова и поведение с видами и предположениями «начальства». Последнее, всемогущее на своей территории, в своих внутренних приёмах не стеснялось, обнаруживало мелочность, мстительность, сводило счёты с неугодными — на поручении курсов, распределении кафедр, приёме диссертаций, присуждении учёных званий и пр. И мой отрыв от профессуры с годами рос» [8, л.251].
Его научный руководитель — добродушный монархист, профессор И.Т. Тарасов, долго смотревший на анархизм своего ученика, как на легкомысленное мальчишество, по словам Борового,
«был терпимым человеком. Создалось парадоксальное положение, что я, «крайний левый», представителя моих «интересов» в Университете имел в «черносотенце». Что нас действительно «политически» объединяло, так одинаково сильное и искреннее отвращение к кадетскому «засилью», к оппортунистической политике кадетов. Тарасов ждал разгона сверху, а я снизу, но мы оба были настроены по боевому» [8, л.252].
В результате, резюмирует мемуарист:
«К концу 1907 го моя репутация в Университете вполне определилась. Меня квалифицировали, зависимо от личности оценщика, как «красного», «крайне левого», «утописта», «оголтелого», «мальчишку». Из «любимца факультета», каким я был, по словам Мануилова [профессора-кадета, потом ректора Университета — П.Р.], в пору моих магистерских экзаменов, я превратился в отщепенца и изгоя. В дни моих лекций я чувствовал себя в профессорской, как в лагере врагов. Большинство профессоров смотрело на меня с нескрываемым недоброжелательством. (…) Я был — одинок» [8. л.253].
Алексей Боровой, со своим нескрываемым анархизмом, оказался «третьим лишним» в споре между университетскими либералами и консерваторами. При всей талантливости, обаянии, эрудиции, добросовестности, популярности у студентов — он был обречён. Репрессии со стороны властей — штрафы, аресты, отстранение от преподавания в других учебных заведениях, уголовное преследование — мало удивляли и уязвляли Борового: он был готов к ним. Иное дело — кадетские интриги против него в Университете. Они ранили его самолюбие и возмущали чувство справедливости. Групповщина, клановость, партийность, корпоративный элитаризм характеризовали нравы в профессорской среде. Времена «либерала-идеалиста» Т.Н.Грановского, воспетого некогда Некрасовым, давно канули в Лету. Либеральные профессора Университета, как им казалось, «монополизировали» «свободу» в его стенах, но тут вдруг рядом с ними оказался ещё более свободолюбивый приват-доцент, любимец студенческой аудитории, пылкий оратор, самим своим существованием бросавший вызов их половинчатому «свободомыслию» и служащий укором их умеренному «вольнодумству». Этот анархический «жук» должен был быть изгнан из кадетского «университетского муравейника»! Максималисту и бунтарю Боровому было мало ограниченной и урезанной академической свободы — ему требовалась свобода полная и всеобъемлющая. Ему мало было противостояния полицейскому и министерскому начальству, он не хотел выслуживаться и перед начальством академическим и партийным. Ему недостаточно было корпоративного «равенства» с другими преподавателями — его последовательный либертаризм и эгалитаризм требовали равноправия и для студентов, учащихся. Ясно, что такой позицией он — Дон Кихот среди университетских Фамусовых и Молчалиных — обрекал себя на изгнание. Этому странному человеку душно и тесно дышалось в Университете — отнюдь не в самом несвободном месте в Российской Империи! Он не хотел знать, что такое «регламентированное вольнодумство», «половинчатый нонконформизм», «бунтарство в рамках дозволненного начальством и партийной догмой». Он был, конечно, обречён потерпеть поражение в своём бунте — непрактичном и бескорыстном (как и подобает романтику). Его личная революция на протяжении ряда лет протекала в университетском здании на Моховой улице. И с победой столыпинской реакции по всей стране, потерпела поражение и его локальная персональная революция. Он посмел сунуться со своим «анархическим уставом» (в духе устава Телемской Обители Ф. Рабле, состоявшим из одного пункта: «Делай, что хочешь») в этот консервативно-либеральный, но отнюдь не Телемский, «монастырь знаний». Его поражение и удаление из Университета стало лишь вопросом времени — и ни его фантастическая популярность у слушателей, ни таланты не могли тут ничего изменить. Сперва ему, чуждому «академического приспособленчества» [8, л.263], предстояло столкнуться с кадетской партийностью, интригами, придирками (печальная история его диссертации, не допущенной до защиты подробно описана им — [8, лл.305-328]), а потом ему пришлось покинуть Университет, протестуя против полицейского произвола над студентами.
В автобиографии мыслитель скупо констатирует:
«Лекционная деятельность моя вскоре подверглась ограничениям со стороны администрации. (…) Был дважды арестован и устранён от лекторской деятельности на курсах и от преподавания в коммерческих училищах. В 1911 г. покинул Университет, мотивируя свой уход — не солидарностью с либеральной профессурой, а вторжением полиции в Университет» [3, л.9].
А в мемуарах А.А. Боровой чуть более подробно описывает эти драматические события января 1911 года, когда, в ответ на студенческие выступления в Университете, царский министр просвещения Кассо ввёл в Университет полицию, что спровоцировало ответную забастовку большинства студентов и преподавателей и массовый уход профессоров из Университета:
«Университетские беспорядки 1910/1911 гг. закончилось Постановлением от 10 января 1911 г. — о немедленном подавлении полицейскими мерами всей коллективной деятельности в Университете. Разумеется, это постановление было новым и могущественным поводом к дальнейшему развитию «беспорядков». Аудитории опустели, коридоры были полны волнующейся молодёжью, ежедневно устраивающей сходки. «Московские Ведомости» [газета, один из главных рупоров реакции — П.Р.]вели тщательную регистрацию профессорских явок, уделяя особенное внимание — Кокошкину и мне.
Не помню — какого это было числа, — пропустив уже две лекции, я явился в Университет. В аудитории было человек 30-40. Зато коридоры были битком набиты. Я решил не читать, но студенты в аудитории запротестовали, указывая, что они хотят работать, нельзя насиловать их волю и пр. Обе стороны волновались, но беседа шла вполне мирно. Внезапно дверь открылась, и заглянула голова околоточного, быстро всё осмотрела и скрылась. Было невозможно далее оставаться в этой омерзительной атмосфере. Я заявил студентам, что лекции читать не буду и ушёл. За мной потянулись студенты.
Я был взволнован так, что меня трясло. В таком состоянии я вошёл в профессорскую, подошёл к Мануилову, понуро стоявшему у окна и наблюдавшему за движением студенчества и полиции на дворе и еле сказал ему: я в полицейском университете не остаюсь и лекций читать не буду. Мануилов выслушал молча. Я ушёл из Университета. Студенты аплодировали. На другой день я и Кокошкин подали заявления в университетскую канцелярию, что мы слагаем с себя звания приват-доцентов. 28-го января было подано прошение об отставке — ректором Мануиловым, его помощником Мензбиром и проректором — Минаковым, вызвавшее коллективный уход профессоров, преимущественно кадетских, мотивировавших свой уход солидарностью с покинувшей свои посты университетской администрацией. (…) Важным и памятным для меня остаётся только то, что мой уход в заявлении я мотивировал не солидарностью с кадетскими профессорами, а полицейским засильем в Университете. Было бы странно мне — видевшему в кадетской диктатуре одну из основных причин моральной деградации наших университетов, солидаризироваться с просчитавшимися политиканами» [9, лл.36-38].
1911-1913 годы А.А. Боровой провёл в Париже в эмиграции. Но и здесь он не был далёк от темы Университета: читал в Свободном Колледже Социальных Наук и в эмигрантском Русском Рабочем Университете курс «Фундаментальные принципы современного капитализма», лекции о философии А. Бергсона и революционном синдикализме, работал гидом для русских экскурсантов в Париже и во время своих экскурсий большое внимание уделял Сорбонне — её истории, современному состоянию французского Университета [см., например: 9, л.165]. В это время анархист пишет довольно значительные работы по университетскому вопросу.
В мемуарах Боровой вспоминает:
«Вскоре после моей эмиграции я получил письмо от Михаила Андреевича Рейснера, в котором он сообщал мне, что подготавливает вместе с Леонидом Андреевым — «Сборник», посвящённый проблемам современности в свете индивидуалистического мировоззрения и предлагал дать что-нибудь для сборника. Я немедленно откликнулся на предложение и послал большую статью на наболевшую тему — «Университет и политика». Центральной её мыслью было — неустранимость политики в Университете в конкретных условиях буржуазно-полицейской общественности. Частным выводом — вина за разгром Университета лежит не на Кассо, сорвавшем уже готовый плод, а на кадетской диктатуре и её двурушничестве. Через некоторое время пришёл ответ от Рейснера. Он расхваливал всячески статью — её общий тон, блестящую форму и пр. Но… считал её помещение неполитичным. — «Лежачего не бьют» — писал он по адресу кадетов. Странная аргументация для революционера, социалиста! Позже эта статья отдельными кусками была напечатана мной в ряде газетных фельетонов («Новь», «Утро России», «Жизнь»)» [9, лл.56-57].
Помимо названных Боровым статей в газетах (в частности, в цикле статей «Свободные письма» в «Утре России» 1914 года много размышлений по «университетскому вопросу» — см.10, л.65), в его фонде в РГАЛИ имеется рукопись статьи «Наука и Жизнь. (Материалы к университетскому вопросу)» (позднее почти целиком вошедшая в его мемуары) — о соотношении жизни и науки, политики и Университета, революции в Университете и в обществе, о перспективах либертарной трансформации Университета и связи университетской свободы и свободы общества в целом [13]. Кроме того, анархист регулярно возвращался к «идее Университета» в своих дневниках, а в его мемуарах большой раздел «Университет» [8, лл.231-304] посвящён коллективному портрету Московского Университета; здесь даны десятки портретов преподавателей, зарисовки и примеры сочетаются с обобщениями, сильны памфлетные ноты, развенчивается красивый «Миф Университета» и с бесстрашной честностью свидетеля и аналитика, не боящегося выносить «сор из избы», показана неприглядная «внутренняя кухня» университетской жизни (интриги, склоки, борьба кланов и самолюбий, критика процедур сдачи экзаменов и защиты диссертации). При этом Боровой выступает сразу в нескольких ипостасях: как честный свидетель, тонкий психолог, глубокий социолог и философ, сочетающий резкую критику существующего положения дел в Университете с предложениями о его реорганизации в либертарном и эгалитарном духе. Разбор деталей организации управления университетом и учебного процесса соседствуют и органично соединяются в размышлениях русского анархиста с общими вопросами о познании и действии, специализации и человечности, свободе и регламентации, жизни и науке, интеллигенции и трудящемся народе, о национальном и универсальном (на примере сравнения университетов, преподавания, студенчества и профессоров в разных странах; о Парижском и Берлинском Университетах и о сравнении преподавания и студенчества во Франции, Германии и России, см.,например: [6, лл.14-29 и 7, лл.68-69,134-136]).
В 1913 году А.А. Боровой возвращается (по амнистии) в Россию, а, с началом Великой Российской Революции 1917-1921 годов происходит и его триумфальное, но недолговечное возвращение в Московский Университет: выбранный профессором и с восторгом встреченный студентами, он вскоре был отстранён от преподавания новым, уже большевистским, самодержавием, не менее, чем прежнее, не желавшим терпеть анархиста-вольнодумца в аудитории . В автобиографии он писал:
«В начале революции 1917 г. читал лекции в «Солдатском Университете». (…) В ноябре и декабре 1918 г. читал в Социалистической Академии курс — «Политическая психология современных европейских народов». [Боровой был приглашён в Академию тем самым М.А. Рейснером, но вскоре… исключён из неё, как не член РКП(б) -П.Р.] (…) С 1918 г. читал в Университете курс «История социализма», а с 1920 г. на Архитектурном факультете ВХУТЕМАСа «Историю социального быта». ГУСом [Государственным Учебным Советом -П.Р.] мне было воспрещено чтение теоретических курсов в Университете. (…) В 1921 г. читал «историю рабочего движения» и вёл семинарий по политической экономии. (…) С осени 1922 г. ГУС воспретил мне чтение лекций и ведение семинария в Университете. С осени 1923 г. был закрыт мой курс в ВХУТЕМАСе» [3, л.9].
После этого академическая деятельность была навсегда закрыта для нашего героя, впрочем, внимательно наблюдавшего «со стороны», процессы, протекавшие в большевизируемом Университете и посвятившего им отдельную главу в написанной им и изданной (разумеется, анонимно!) в анархическом русском парижском издательстве в 1928 году книге «Большевистская диктатура в свете анархизма. Десять лет советской власти». Публикация этой книги послужила одной из причин новых репрессий, обрушенных на Борового, как на «неразоружившегося анархиста»: он был в 1929 году арестован и сослан, сначала в Вятку, а потом во Владимир, где успел, не предав своих убеждений, умереть своей смертью в ноябре 1935 года.
Литература
1. Бакунин М.А. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987.
2. Бакунин М.А. Философия, социология, политика. М., 1989.
3. Боровой А.А. Автобиографии. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.838.
4. [Боровой А.А.] Большевистская диктатура в свете анархизма. Десять лет советской власти. Париж, 1928.
5. Боровой А.А. Интеллектуальный пролетариат. // Клич, №1, М., 1917, сс.9-15.
6. Боровой А.А. Моя жизнь Воспоминания. Глава V. Заграничная командировка. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.166.
7. Боровой А.А. Моя жизнь Воспоминания. Главы VI-Х. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.167.
8. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Глава ХI. Революция 1905 г. и реакция. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.168.
9. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Главы ХII-XVII. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.169.
10. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Главы XXVI-XXXI. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.171.
11. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Черновые наброски и главы, исключённые автором из рукописи. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.172.
12. Боровой А.А. Дневники. (1928-1935 гг.) — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Дд.173, 174, 175, 176, 177.
13. Боровой А.А. Наука и Жизнь. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.76.
14. Герцен А.И. Дилетантизм в науке. // Герцен А.И. Собрание сочинений в восьми томах. Т.2, М., 1975, сс.5-86.
15. Рублёв Д.И., Рябов П.В. Алексей Алексеевич Боровой. Человек, мыслитель, анархист. // Россия и современный мир. М.,2011, №2.
16. Рябов П.В. Алексей Алексеевич Боровой и его книга «Анархизм». // Боровой А.А. Анархизм. М., 2009
17. Рябов П.В. Философия классического анархизма (проблема личности). М., 2007
18. Семёнов А.Л. Французский Университет как арена борьбы за демократизации системы образования и общества. // Власть и общество в представлении левых общественно-политических движений. М., ИВИ РАН, 2005, сс.203-241.
19. Югурта [Боровой А.А.] Самозащита и служение народу. // Клич, №4, М., 1917, сс.3-9.
- Первая публикация этой статьи (в сильно сокращённом виде) — в журнале «Социология образования» 2012 г., № 9.
3,040 total views, 2 views today