Изложив вехи непростой «университетской карьеры» Алексея Борового, обратимся теперь к его размышлениям о настоящем и будущем Университета. Университет в его нынешнем виде — подконтрольный государству, пронизанный академическим кастовым духом «цеховой учёности» и самодовольства, бегущий от тревог жизни в «аполитизм», управляемый профессорской либеральной олигархией, вызывал у Борового резкую критику. Характерно, что в статье на смерть Льва Толстого молодой анархист поставил Университет, как один из столпов существующего режима, в один ряд с Государством и Церковью. Он писал о Толстом:
«Перед его проповедью любви и нравственного подвига оказались бессильны — церковь, государство, парламенты, суды, университеты» [8. л.344].
Саркастически-непримиримо и компетентно развенчивал Боровой миф об Университете, как о «святыне», «нравственном» (а не только научном и общественном) центре русской жизни. Бюрократизация, интриганство, партийность, закрытость от критики, бесправие студентов и младших преподавателей, учёная схоластика, карьеризм, стремление возвыситься над обществом и уклониться от борьбы, происходящей в нём, отказ от последовательной борьбы за академическую и гражданскую свободу и равноправие всех имеющих отношение к Университету — таковы основные пороки высшей школы, по убеждению Борового. Приведу некоторые, наиболее яркие и важные высказывания Алексея Борового (из его неопубликованных мемуаров) по этому поводу:
«Университет был одной из достопримечательностей города, для немногих его гордостью. И казалось, — этот дом, связанный крепчайшими нитями с тысячами существований, был домом на виду, открытым и доступным, хранящим «славные традиции», вырабатывающим высокие «начала» общежития, концентрирующим в своих стенах лучшее из человеческого фонда всей страны. (…) Давно университет перестал быть «святым» местом. Я его таким не знал. (…) В годы моей университетской деятельности я понял ложь, таившуюся за намагниченными общественным сочувствием стенами. (…) Неспокойно жилось и на «верхах» университетской жизни. Правда, были здесь — подвижники, аскеты, целомудренно живущие «наукой». Появлялись и исчезали люди беспокойные, вокруг которых шла борьба, росли конфликты. Было — трезвое ядро, обнаруживавшее чудеса маневрирования между Сциллами и Харибдами действительности. Были, наконец, хищники, налётчики, политиканы, срывавшие кафедры и гонорары… (…) Атмосфера была напоена — счётами, интригами, «ходами». На моей памяти нравственный авторитет Университета падал с каждым годом» [8, лл.231-232, 238].
И , как ни удивительно, особенно сильно падал он «в недолгие годы автономии» (после августа 1905 г.), что, по мнению мыслителя, объясняется так:
«До «автономии» всё дурное в Университете привычно объяснялось вмешательством правительства. Кивок в сторону и репутация университетского деятеля становилась чистой, как хрусталь. — Что делать? (…) Но когда автономия, правда, неполная была дана и университетские кулики могли зажить по-своему в родном болоте, тогда тайное вдруг стало явным. Вопреки аполитическим лозунгам, Университет оказался ареной жестокой «политической» борьбы. Две «партии» владели им: прогрессисты-либералы и консерваторы, или, на домашне-политическом жаргоне, «кадеты» и «черносотенцы». (…)
Внешняя политика черносотенцев выражалась — в «сообщениях», «доносах», готовности идти навстречу любому походу «сфер» против «автономии». Политика кадетов — в отзывах, отписках, умеренных протестах, «бережении» всяческими средствами Университета, но также кафедр и гонораров.
Внутренняя политика велась с тем же ожесточением, бесстыдством, которые всегда характеризуют — свободную конкуренцию из-за «прибыльного» места, больные самолюбия, недоброжелательство к таланту» [8, лл.238-240].
При этом, признаёт Боровой, отдельные профессора могли иметь возвышенные взгляды на роль Университета в обществе, умели ценить таланты, однако:
«Но в коллегиях, в домашней бухгалтерии — «тори» и «виги» распоясывались, выбрасывали идеалистический багаж и становились отпетыми политиканами, преследовавшими только цели собственного устроения и обеспечения своих присных.
Университет был вотчиной, которой владели — то консерваторы, то либералы со всеми следствиями такого попеременного «кормления». Были — господа, угодные им, ставленники, кормившиеся милостью господ, были, наконец, рабы, знавшие только обязанности. (…) Университет, задолго до разгрома, учинённого Кассо, был нравственным банкротом» — с атмосферой доносов, интриг, корысти, кланов, схоластики и олигархии, свидетельствует анархист [8, лл.240-241]. «Неравенство, бесправие — вот что было главным злом Университета этой эпохи. Это бесправие создавало атмосферу взаимного недоверия и озлобления в самом Университете; оно колебало его нравственный авторитет; оно распыляло его на разрозненные враждебные единицы, которые ничего не стоило переломать по одиночке. (…) Бесправие встречало молодого учёного с первых шагов его университетской работы. Его успехи являлись не столько премией его талантов, знаний, сколько наградой за угодливость, дипломатические увёртки, уменье ладить с «старшими».
Время подготовки его к магистерским экзаменам было временем полной зависимости его от того профессора, который оставил его при Университете или при кафедре которого он состоял. (…) Контроль факультета на самом экзамене в огромном большинстве случаев — пустая фикция. Но беда, если магистрант — ещё до экзамена мог чем-либо не понравиться какому-либо члену экзаменационной коллегии; ещё хуже, если между экзаменаторами бывали счёты. Магистрантский экзамен мог стать ареной травли и магистрант, хотя бы даровитейший, хотя бы с великолепной научной подготовкой, мог погибнуть» [8, лл.242-243].
Но и после сдачи экзамена, прочтения пробных лекций, молодой учёный, став приват-доцентом, лишь формально становился членом учёной коллегии — на деле имела место закрытость этой корпорации и всевластие профессорской олигархии. По свидетельству А.А. Борового, в Московском Университете из-за острой нехватки профессоров,
«на некоторых факультетах львиная доля работы падала именно на младших преподавателей. В 1909 го в Московском Университете состояло: профессоров — 91, приват-доцентов — 254. И в то же время приват-доценты, несшие самые разнообразные академические обязанности: читавшие курсы, ведшие практические занятия, выносившие почти целиком экзаменационную страду на своих плечах, безапелляционно устранялись от участия в управлении Университетом. Совет для них всегда был и остался недоступным; факультетские собрания долгие годы были закрыты.» Правда: «После долгой борьбы с разными оговорками и исключениями некоторые Университеты, в том числе, Московский, постановили допустить на факультетские заседания приват-доцентов с правом совещательного голоса. Эта подачка была настолько жалкой, что младшие преподаватели одного факультета отказались от неё» [8, лл.244-245], а вскоре, с наступлением столыпинской реакции, и это право было отнято у них.
Неравенство среди преподавателей и бесправие студентов дополнялось закрытостью высших органов Университета:
«Что делалось там, на этих заседаниях, где обсуждались качества приват-доцента, давались отзывы на его работы, где безапелляционно высказанное мнение нередко могло решить навсегда или надолго его научную судьбу — оставалось тайной. Тайна эта раскрывалась лишь тогда, когда поздно было что-либо исправлять. Да и можно ли исправить? Редкость заседаний, обилие вопросов, фальшивое самолюбие, интриги и явная недоброжелательность лишь в исключительных случаях допускали пересмотр уже состоявшегося решения.
И вот — закрытое, абсолютно безответственное собрание часто некомпетентных людей — ибо ни один профессор не может иметь зрелого, самостоятельного суждения по всем областям знания своего факультета — казнило и миловало, проводило «своего человека», проваливало слишком независимого, или мятежного» [8, лл.245-246]. Опираясь как на личные наблюдения, так и на чужие рассказы, свидетельства (например, на книгу Н. Кольцова «К Университетскому вопросу» или книгу «Пасынки Университета»), А.А. Боровой правдиво описывал «жизнь этих университетских застенков» [8, л.246], подчёркивая: «какая бездна несправедливости совершалась систематически в Университете, благодаря отсутствию в них гласности, равноправия и полной безответственности цеховых «хозяев»» [8, л.246].
Эти главные причины разложения Университета — олигархический характер его устройства, авторитарность и несвобода, клановость профессоров и бесправие студентов и младших преподавателей — усугублялись, по убеждению Борового, позицией печати, не желающей «выносить сор из избы» и подрывать общественный авторитет Университета, воспринимающегося как фетиш и «священная корова»:
«И замечательно, что печать и публика — волновались и кричали по поводу любой общественной несправедливости, но упорно молчали, когда речь шла об Университете. (…) А в тех случаях, когда и всплывала какая-нибудь грязная университетская история, её трактовали всегда особенно стыдливо, с умолчаниями, затушёвывая имена, излагая всё происшедшее в виде слухов, намёков и пр. (…) Между тем, что, казалось бы, должно сильнее возмущать общественную совесть — то, что какой-нибудь проходимец ограбит вас на известную сумму денег, или то, что какой-нибудь благонамеренный профессор — «левый» или «правый» всё равно — опираясь на «большинство», водворит в преподавательской коллегии дух кутузки, безнаказанно посягает на человеческое и академическое достоинство «младших товарищей», карает и награждает по усмотрению, по произволу?» [8, л.247] «Обиженные» часто молчали, а общество не решалось критиковать университетские порядки, боясь этим подорвать «профессорское самоуправление» и сыграть на руки самодержавному государству: «…«Обиженные» редко находили в себе мужество, чтобы идти напролом, чтобы добиваться справедливости, хотя бы путём окончательной гибели своей университетской карьеры. Большинство предпочитало перетерпеть, склониться перед волей обидчика, чтобы хотя внешним подчинением вернуть себе милости факультета» [8, л.247]. «Наконец, в обществе крепко жило ещё традиционное представление об Университете, как «месте святе». (…) Так вокруг Университета сложилась атмосфера странного благодушия. В Университете — «всё спокойно». Тащил профессор профессора в суд, появлялась брошюра обойдённого — ну что ж! Читали, возмущались. Злорадно хихикали. (…) Люди менялись, но бесправие оставалось неизменным», студенты боролись за право участия в управлении Университетом, но «организация представительства так и осталась — бесплодным мечтанием» [8, л.249], констатирует мыслитель.
Не ограничиваясь общими замечаниями, Боровой дал в мемуарах огромную галерею портретов университетских профессоров и приват-доцентов. Ограничусь портетом профессора-кадета П.И. Новгородцева, известного философа и юриста, бывшего для Борового одним из воплощений профессорской олигархии:
«В пореволюционную эпоху [после 1905 года -П.Р.] Новгородцев был уже настоящим генералом. Он был умён и тонок, но не умел отделаться от позы. Он мог быть — величественным, благосклонным и карающим, но ему не было дано — быть простым, товарищем. В каждом слове чувствовался политикан, вокруг стояла — ледяная атмосфера. От своих «учеников» он требовал — следования своим путям и… поклонения. Тот, кто не умел им восхищаться, клясться его verba, должны были оставить «надежды». Его пребывание около философского Олимпа становилось невозможным. Я наблюдал близко его глубоко деморализирующее, развращающее влияние, в этом смысле, на молодёжь» [8, л.261].
Подобные университетские нравы и порядки, исходя от профессоров, по свидетельству Борового, оказывали разлагающее воздействие и на младших преподавателей:
«Политические антагонизмы факультета, разумеется, были живы и в группе молодых преподавателей — приват-доцентов, обычно равнявшихся по старшим. Последнее было делом не только симпатий, но и расчёта. Чтобы получить кафедру и профессуру, нужно было, помимо личных заслуг, иметь в факультете — «руку», покровителей, друзей. Немногие осмеливались брезгливо относиться к этой «кухне». Карьера таковых была заранее скомпрометирована» [8, л.277].
Так Университет, восходящий корнями ещё к Средним Векам, продолжал отчётливо нести на себе дух корпораций: старой борьбы «мастеров» (профессоров), «подмастерьев» (приват-доцентов) и «учеников» (студентов) — с цеховой атмосферой, неформальными связями.
В своих размышлениях об Университете Алексей Алексеевич Боровой уделяет особое внимание двум темам: проблеме свободы (связи академической свободы с общественной свободой как таковой), выводящей на вопрос: «Университет и политика», и проблеме связи университетской науки с жизнью и человечностью. Начиная с критики существующего положения вещей и либеральных подходов к этим вопросам, Боровой излагает собственную программу радикального обновления Университета. В мемуарах он пишет:
«Аксиома, которой жила передовая профессура моего времени, была мысль — о недопустимости «политики» в стенах Университета. Университет, по существу, аполитичен. Объективно и бесстрастно он отбирает ценности и создаёт системы, далёкие уличной борьбы и аппетитов. Он ищет «вечные» начала, стоящие над сегодняшней тревогой и передаёт их молодёжи. Он — рассадник «чистых» знаний. Свобода есть условие его существования. «Политика» убивает свободу. Протесты университетского либерализма против «политики» были стремлением нейтрализовать Университет от влияний полицейской государственности, с одной стороны, от вторжения революционной мысли, с другой.
Реакционная профессура — допускала одну «политику» — защиту и прославление самодержавия. По существу, она не была «политикой». Самодержавие было — предустановленный, естественный, вечный и единственно-мыслимый порядок. «Политика» начиналась там, где пытались критиковать самодержавие, где шли толки об автономии, собирались студенческие сходки и пр. Студенческая «политика» была уже полным безумием, следствием попустительства «злодеям», проникшим в Университет в овечьей шкуре.
И передовая и реакционная профессура не замечали, что говорят… «прозой». [намёк на мольеровского мсье Журдена -П.Р.] Отбиваясь от «политики вообще», каждая вела свою «политику» настойчиво, не отступая перед средствами для уязвления противника, расточая взаимные упрёки в готтентотстве» [8, лл.233-234]. Эта попытка поставить Университет «вне политики», по справедливому убеждению Борового, есть «либо недомыслие, либо лицемерие» [8, л.234]: «Как — в деспотической, неустроенной стране, в хаосе социальных отношений — проектировать Университет, как убежище от непогод, оазис с свято сохраняемым нейтралитетом?» [8, лл.234-235].
Наука — проявление и орудие жизни и не должна отрываться от неё, Университет — часть общества, и не может находиться вне общественной борьбы; он нуждается в свободе, но академическая свобода — невозможна вне свободы и равенства для всех; поэтому революция в Университете должна быть частью общей революции, а университетская политика не может не быть борьбой за всеобщую свободу, — утверждал анархист. Необходимо добиться прав для студентов и младших преподавателей, их участия в самоуправлении Университета, надо отбросить охранительство консерваторов и половинчатость либералов (с идеями «аполитичности» Университета и прав лишь для профессоров), преодолеть кастовую замкнутость, схоластическую узость, педантство и цеховое самодовольство университетской жизни — такова суть позиции А.А. Борового по университетскому вопросу. Полная автономия Университета, полное самоуправление в Университете, равное участие всех студентов и преподавателей в управлении Университетом, борьба за свободу в Университете и в обществе, тесная связь Университета с жизнью людей — вне академической «цеховой учёности», борьба университетских деятелей за свободу синдикалистскими методами «прямого действия» (то есть осуществление своих прав явочным порядком) — вот основные его мысли о революционной либертарно-эгалитарной трансформации Университета.
Алексей Алексеевич констатировал:
«Университет — тонкий чувствительный барометр политического ритма всей страны. Всё, что огромными хаотическими волнами встаёт и вырабатывается в сознании «народа», приходит сюда и подвергается научному анализу — преобразуется в настроение, убеждение, теорию, миропонимание.
Даже физика и химия не «выдумываются только» в тиши университетских келий. Последние не обладают специальной привилегией открытий. А история, политика, право, философия — тем менее «придумываются» цеховыми учёными, но созидаются коллективными усилиями творческой воли. Борьба общественных классов за своё самосознание, за своё социальное господство определяет принципы, на которых строится наука. Наука — не схоластика, но живое, органически растущее могучее орудие, которым человек-творец подчиняет себе космос. И чем больше дышит она подлинной жизнью, чем больше в ней беспокойных, жадных, несытых голосов, тем нужнее наука, тем она значительнее и больше. В своё время цеховой учёный запрёт новую мысль в броню логических конструкций, профессиональных терминов, но рождается она — как крик жизни и печать рождения лежит на ней всегда. В противном случае, Университет стал бы складом схоластического мусора, своим автоматизмом убивал бы ростки свободной жизни» [8, лл.234-235]. А значит: «Как же Университет мог отвергнуть «политику»? Как мог Университет быть свободным в несвободной стране? И могла ли вообще существовать «наука», если первое её орудие, вне и без которого она немыслима, критика была бы под запретом?
Непременным условием существования Университета должно быть обеспечение свободы научного исследования. Посягновение на неё есть отрицание идеи Университета. Нет свободы научного исследования — нет Университета.
Свобода же научного исследования имеет место лишь тогда, когда Университету обеспечена автономия, когда выработка и утверждение планов его работ и занятий, регулирование разнообразных учреждений, возникающих на почве общения учащих и учащихся, принадлежит самому Университету и только ему одному. (…) Покушение на его автономию — есть акт политический и борьба против таких покушений есть также борьба политическая» [8, лл.235-237]. «Поэтому Университет живёт лишь при таком политическом режиме, который гарантирует ему свободу», а университетская «политика» «состоит в борьбе за свободу Университета, за его автономию» [13, л.4]. А потому, по верной констатации анархиста, все — и «правые», и «левые», и нейтральные»: «все одинаково должны были бы быть непримиримы к покушениям на свободу Университета. (…) Крики, что следует молчать, что надо «спасать», «беречь» Университет, есть крики трусливых лицемеров. Спасать Университет ценой его внутренней смерти? Обратить его в источник общественной лжи и думать, что Университет живёт и исполняет свою высокую миссию? Университет не существует, если деятели его идут на компромиссы. Можно было отстоять семестр, спасти гонорары, сберечь казённые квартиры, но спасти Университет иначе, как утвердив на незыблемом основании его свободу, невозможно!» — категорически утверждал Алексей Боровой [8, лл.237-238]. Поэтому: «Лучше закрыть его, обречь на время на бездействие, чем унизить до роли служанки восторжествовавшего режима» [13, л.4]. Ведь: «Есть положения обязывающие. Таково положение университетского деятеля. Его существование утрачивает смысл при нарушении принципа автономии; ссылки на материальные условия, семью и пр. не могут иметь места, когда речь идёт о превращении Университета в учёный департамент министерства» [13, л.5].
Связывая неразрывно жизнь и науку, академическую и человеческую свободу, революцию в обществе и в Университете, Боровой в статье «Наука и жизнь» противопоставлял трусливой половинчатости «аполитического академизма» либеральных профессоров и их стремлению спасти свои кастовые привилегии, отвагу студенчества, мужественно и бескомпромиссно отстаивающего свободу Университета и свободу общества от полицейско-бюрократического гнёта:
«Университет всегда революционен, потому что наука в своей основе — революционна. Она не знает суверенов ни в жизни, ни в творчестве. (…) И революция и наука служат одной конечной цели — исканию и утверждению истины, обеспечению всем (ибо наука не знает рангов и привилегий) одинакового права на все завоевания человеческого гения. И наша русская революция всегда включала и включает в число своих общественных идеалов — автономию высшей школы, свободу научного исследования. Революция и академия борются разными средствами: одна организует жизнь, другая знание, но борются они за одно общее дело. (…) Одной из задач революции является стремление обеспечит Университету независимость, свободу. И было бы абсурдом отказаться от поддержки революции во имя сохранения мёртвого «нейтралитета», когда кругом волнуется жизнь с её пёстрыми запросами, её мятущимся духом. (…) Это понимание высоких задач Университета было всегда присуще русскому студенчеству, той русской молодёжи, которая уже много лет героически несёт на себе бремя борьбы за свободу науки. Молодёжь всегда и везде живёт чистыми и высокими настроениями; её побуждения благородны, она — смела. В ней молчат стяжательные и охранительные инстинкты. (…) Можно ли говорить о жертвах, понесённых профессурой, когда тысячи молодых жизней унесены борьбой за достоинство человека и Университета» [13, лл.6-10]. «Студенческая аудитория, по саркастическому, но меткому определению проф. Ключевского, была «отдушиной». Да, «отдушиной», через которую неполно и нестройно, но врывалась клокочущая жизнь. Время от времени буйные поросли рубили, но выростали новые и также молодо и зелено шумели, и всем живым был дорог этот шум» [8, л.238].
Как напоминает русский философ-анархист, даже Университетский Устав 1863 года, дав Университету (то есть профессорам) автономию, оставил студентов бесправными. Такой же половинчатой оказалась и ненадолго добытая в ходе Революции 1905 года автономия Университета. Между студентами и профессорами, по наблюдению анархиста, происходил «упадок нравственной связи». Профессора, даже либеральные, были робки, своекорыстны, нерешительны, партийно-малодушны, выступая (как Евгений Трубецкой) за аполитичность Университетов, за уничтожение студенческих организаций, их права на сходки и за их недопущение к управлению Университетом, горько свидетельствовал в написанной в 1913 году статье «Наука и жизнь» А.А. Боровой:
«И тот, кто имел возможность наблюдать близко университетскую жизнь, — тот знает, конечно, сколько трусости, личного расчёта, убогой партийности, мелкого самолюбия и мелкой мстительности лежит на плечах нашей профессуры. (…) «Старшие» идут на компромиссы, смущаемые семьями, гонорарами, казёнными квартирами, табелью о рангах. Младшие не знают препятствий, когда борются за правое дело. Они жертвуют собой, гордятся жертвами и жаждут их. Пусть объяснят это возрастом. Но факт — тот, что, как это ни трагично, в борьбе за автономию Университета можно уповать только на них. «Старшие» не заявили сразу и категорически о невозможности работы в Университете в создавшихся условиях, а ходатайствовали [курсив Борового — П.Р.] перед Министерством о «временном закрытии Университета». (…) Не были и не продолжали ли мы быть свидетелями, как часть нашей «прогрессивной» профессуры (я не говорю уж о правых) не гнушается продолжать чтение лекций перед опустошёнными аудиториями, под охраной городовых. (…) Взгляните, как мишурный героизм нашей профессуры всколыхнул русское общество! (…) Что же, если бы под героическими мантиями бились не мишурные сердца? Что, если б в запоздавших и наполовину лицемерных протестантах бились бы силы истинного героя, не отступающего ни перед чем для защиты любимого дела, гордого всегда своим достоинством человека! Какой могучий отклик нашли бы они!» [13, лл.12-13. 15-16].
В устах Алексея Алексеевича Борового, вечно бунтующего против педантства, узкой специализации, кастовой корпоративности, культа институциональных условий и традиций, эпитет «академический» обычно звучит как иронически-негативный и синонимичный чему-то безжизненно-омертвелому. Боровой не любил любой истеблишмент и любое чиновничество и начальство — партийное, консерваторское, университетское — с его рангами, безликими канонами, всегда ему органически-инстинктивно чуждыми и враждебными. Выявляя половинчатость и непоследовательность своих вечных оппонентов — университетских профессоров-либералов, Боровой показывал, что они выступали лишь за академическую свободу (но она невозможна без свободы политической, гражданской, человеческой), за «аполитичность Университета» (невозможную в самодержавном государстве), за самоуправление в Университете для профессоров (но не для студентов). Обличая эту противоречивость и непоследовательность, элитаризм, эгоизм, малодушие либералов и отталкиваясь от бакунинских идей (о неделимости свободы и «бунте жизни против правления науки»), от герценовских филиппик против «касты учёных», оторвавшихся от жизни, от интуитивизма Анри Бергсона, Боровой формулировал собственную анархическую — последовательно радикально-либертарную программу преобразования Университета. Замечательно при этом то, что крайне определённая и радикально-анархическая позиция Борового не в коей мере не грешит узкой «партийностью» или «сектанством», сочетаясь с широтой и человечностью видения проблемы. Последовательно выступая против попыток вознести науку над жизнью, Университет над обществом, борясь против любой иерархии, схоластического академизма, узкой специализации и клановости, последовательно отстаивая анархический взгляд на Университет, Боровой подчёркивал общечеловеческую природу своего подхода. Свобода нужна всем, нет свободы половинчатой, неравной, существующей в порабощённом обществе — это не анархистская «догма», а всего лишь неумолимая последовательность в рассуждении.
Немалое место в размышлениях А.А. Борового об Университете занимает сравнение российской и европейской университетской жизни. Например, сравнивая российское и немецкое студенчество, исследователь приходил к выводу что русские студенты были более романтичны, идеально настроены, но и более безалаберны, склонны разбрасываться в своих увлечениях, тогда как немецкие студенты более практичны, трудолюбивы и целеустремлённы:
«стоит выйти западному человеку из ребяческих пелёнок, он энергично ищет себе жизненное дело, раз выбрав, любит его, считает его необходимым, горд своим участием в общественной работе. Что такое первые семестры — классической, затасканной карикатуристами, фигуры немецкого студента-корпоранта? Пивные попойки, уличные дебоширства, дуэли. Но из заносчивых, раздутых пивом буршей выходит серьёзная, трудолюбивая Германия, дающая позже миру выдающихся мыслителей, первоклассных научных исследователей… (…) Очевидно, есть инстинкт, упроченный вековыми культурными традициями, который в нужную минуту приходит к буршу и обращает его в серьёзного, убеждённого работника. У бурша является «своё» дело и он служит ему верой и правдой, педантически до конца своих дней. Эта методичность, постоянство в работе и отличали больше всего западноевропейского интеллигента от русского» [10, лл.20-21]. Поэтому: «Немецкий специалист должен был знать в своей отрасли всё до последних мелочей, и не ссылаться только на труды такого-то, или такого-то. Это достигалось вековой выдержкой» [7, л.136].
Однако, по мнению Борового, подражать Западу русскому Университету и науке следовало не всегда и не во всём. Он не без гордости писал в мемуарах:
«В французских академических кругах всегда удивлялись широкой постановке нашего университетского преподавания — нашим программам, самому объёму наших заданий. (…) Французы всегда начинсали с своего и кончали часто своим, мы всегда начинали с чужого и, по большей части, и кончали чужим» [6, л.40]. Подробно рассуждая о практике подготовки русских специалистов за границей [9, лл.103-108] и сравнивая уровень науки в России и на Западе, Алексей Алексеевич констатировал: «Русские исследователи, всегда в первую голову проглатывавшие западно-европейскую мудрость (я говорю исключительно про науки «общественные»), лучше могли судить, как много сделала русская наука, несмотря на свою относительную молодость. Был целый ряд вопросов, в которых мы сказали своё, несомненно, оригинальное слово. Были и есть некоторые исторические проблемы, при изучении которых уже нельзя обойтись без трудов русских учёных. Мы давно не имели Университета, как носителя нравственных начал, но Университет, как школа, прочно вошёл в обиход русской жизни» [9, л.104].
Говоря о «русофильском шапкозакидательстве» и «западничестве» в Университетах России, анархист подчёркивал:
«Правительство боялось Запада и западных влияний. Но наша школа, воспитание были, несмотря ни на какие директивы и контроль — преимущественно «западническими». Мы постоянно изучали Запад. Это — великолепная, незаменимая школа. Но мы не знали России. Мы всё время изучали чужое, чтобы напоследок заняться своим. Учёные наши на целые годы уходили в штудирование чужих учёных трудов, печатали многотомные исследования с пересмотром всей западной мудрости и лишь в конце добавляли: «по нашему крайнему разумению»… А сколько таких, которые и не дождались вовсе радостного дня, высохли на перепевах и не успели сложить свою скромную песнь. Вспоминаю, как один профессор-юрист доказывал невозможность преподавания у нас юридических наук догматическим методом — «Что же догматизировать глупости?»
Спору нет — мы не можем не интересоваться западным опытом. Но интерес этот не должен забивать в нас стремление познать собственную жизнь, познать нашу среду, наш опыт. Он не должен был вырывать у нас — нашу собственную реальную опору, ту, которая питает наше «я», которая из нас готовит творцов, через которую мы только и несём своё слово в мировую общечеловеческую работу. Ибо к общечеловеческому можно прийти только через национальное, не через национализм «истинно-русских» (…) руссификаторов, но через те творческие опыты русского народа, которые, оставаясь бесспорными культурными ценностями, суть реальнейшие факты русской жизни. А путь к «собственному» был заказан — и правительством и воспитанием. (…) Мы фатально вращаемся между полюсами, равно вредными для нашего национального здоровья. Или это — пьяный, торжествующий рёв людей, веривших в «шапку», ликующее, беспардонное «гром победы раздавайся», или подобострастное преклонение пред всем, что пахло Европой» [10, лл.15-17].
Тема отрыва науки от жизни, Университета — от общества, «цехового учёного», узкого специалиста — от человечности — центральная, бакунинско-герценовско-бергсоновская тема в размышлениях Алексея Борового об «идее Университета». Ещё в цикле великолепных статей «Дилетантизм в науке» Александр Герцен подверг уничтожающей критике «поклонников позитивизма, потерявших дух за подробностями» и «учёных — этих чиновников, служащих идее, эту бюрократию науки» [14, сс.7,53]: «Главнейший недостаток этой касты состоит в том, что она каста; второй недостаток — специализм, в котором обыкновенно затеряны учёные. (…) Педантизм, распадение с жизнью, ничтожные занятия (…) какой-то призрачный труд, — труд, занимающий, а в сущности пустой; далее, искусственные построения, неприлагаемые теории, неведение практики и надменное самодовольство — вот условия, под которыми разлилось бледнолистое дерево цеховой учёности. (…) Массы действуют, проливают кровь и пот — а учёные являются рассуждать о происшествии. Поэты, художники, творят, массы восхищаются их творениями, — учёные пишут комментарии, грамматические и всякие разборы. (…) На что химику «Гамлет»? На что физику «Дон Хуан»? (…) Их в людей развить трудно; они — крайность одностороннего направления учёности» [14, сс.43, 45, 47, 49, 48]. Показав узость, схоластичность, самодовольство, кастовость, искусственность, отрыв от жизни, уродливую специализацию, порождающую однобокий взгляд на мир у «цеховых учёных», Герцен противопоставлял им жизнь и человечность, персонифицированную в образе «образованных людей», широко мыслящих, человечных, действующих (потом у Н.К. Михайловского эта тема была развита в фигуре «профана»): современной науке «скучно и тесно в аудиториях и конференц-залах; она рвётся на волю, она хочет иметь действительный голос в действительных областях жизни. Несмотря на такое направление, наука остаётся при одном желании и не может войти живым элементом в стремительный поток практических сфер, пока она в руках касты учёных; одни люди жизни могут внедрить её в жизнь. (…) Учёные трудятся, пишут только для учёных; для общества, для масс пишут образованные люди. (…) Образованный человек не считает ничего человеческого чуждым себе: он сочувствует всему окружающему; для учёного — наоборот: ему всё человеческое чуждо, кроме избранного им предмета, как бы этот предмет сам в себе ни был ограничен» [14, сс.40, 50. 49].
В полной мере продолжая и развивая это герценовское противопоставление «цеховой кастовой учёности» и «человечности», Алексей Боровой также опирался в своих раздумьях об Университете на бакунинскую пламенную проповедь «бунта жизни против правления науки» и против сциентистской экспансии в культуре. М.А. Бакунин (предваряя интуитивизм Бергсона и высмеивая контовско-марксивскую идею «правительства учёных»), не уставал подчёркивать примат Жизни, как первичной реальности и всеобъемлющей тотальности, не постижимой рационально, над научным дискурсом:
«Жизнь доминирует над мыслью и детерминирует волю. Вот истина, которую никогда не следует упускать из виду, если хочешь понять что-либо в политических и социальных явлениях» [2, с.238] . А потому: «Управление жизни наукою не могло бы иметь другого результата, кроме оглупения всего человечества» [2, с.437] и: «…Наука — это компас жизни, но это не сама жизнь. (…) То, что я проповедую, есть, следовательно, до известной степени бунт жизни против науки или, скорее, против правления науки, не разрушение науки — это было бы преступлением против человечества, — но водворение науки на её настоящее место, чтобы она уже никогда не могла покинуть его» [1, сс.477, 488].
Боровому была близка также мысль Бакунина о разрушении иерархической и привилегированной системы образования, распространение научных знаний в народе и уничтожение науки, «существующей вне общественной жизни и представленной корпорацией патентованных учёных» [1, с.482].
Наконец, А.А. Боровой органично дополнил герценовские и бакунинские мысли о науке, познании, Университете и жизни, народе, человечности, бергсоновским интуитивизмом и «философией жизни». В мемуарах он признавался:
«Первое, в чём убедил меня Бергсон, это — в отсутствии «незаинтересованности, бескорыстия» познающего разума в традиционном философствовании — идеалистическом или материалистическом безразлично. Человек мыслил и мыслит, поскольку он — «философ», «деятель», чтобы влиять на мир, чтобы осуществлять практические цели, действовать и жить» [9, лл.10-11].
По Боровому наука, познание — часть жизни, её орудие, инструмент, а не нечто самодостаточное или нейтральное. Точно также и Университет — органическая честь общества, он должен не отгораживаться от жизни, не замыкаться в узкой специализации и кастовом самодовольстве — а служить развитию в людях человечности, бороться за свободу и равенство внутри себя и во всём обществе. По мысли русского анархиста, народ и жизнь рождают чувства, настроения, потоки энергий и воль, а Университет призван, впитывая их в себя, перерабатывать их в научные теории; Революция, охватившая общество, сокрушающая иерархию, регламентацию и несвободу, призвана преобразить и Университет — его дух, внутреннее устройство и цели, его институты и идеалы.
В своих мемуарах и дневниках Боровой часто обращается к критике схоластического академизма, безопасной конформистской «золотой середины», бесплодной учёности и безжизненного научного чванства. В разгар революции 1917 года, А.А. Боровой писал в редактируемой им издании «Клич» (укрывшись под псевдонимом «Югурта»):
«Мыслители должны свергнуть феодализм академий, в которых почти сплошь царит частная зависимость от частных лиц, где зачастую бездарный, тупой, ординарный профессор проводит для поддержания себя и своего влияния себе в помощники ещё более бездарных и тупых учеников. Подобным господам нужно объявить бойкот и заклеймить их клеймом позора» [19, с.9].
Много лет проработав в Университете и будучи первоклассным лектором и энциклопедическим учёным-исследователем, А.А. Боровой не стал научным педантом-конформистом и всей душой ненавидел «академизм» со всеми его перегородками и условностями. Ему, полагаю, было близко гераклитовское изречение: «многознание уму не научает». В мемуарах и дневниках он вывел немало портретов живых воплощений этого «академизма», «профессорского высокомерия», ремесленников от науки — университетских деятелей трудолюбивых, исполненных «огромной, но мёртвой эрудиции», «знания без понимания»; среди них профессор Н.И. Кареев [6, лл.91-94 и 12, Д.173, лл.148-149], плодовитый писатель и позитивист П.Д. Боборыкин [8, лл.369-370 и 12, Д.175, лл.18об-19], профессор П.Н. Сакулин [12, Д.173, лл.130об-132], уже упоминавшийся профессор-кадет П.И. Новгородцев [8, лл.259-262] и многие другие. Так, 23 февраля 1931 года, находясь в вятской ссылке, анархист записал в свой дневник, в связи со смертью хорошо знакомого ему «почётного академика Н.И. Кареева»:
««Почётный академик» — какая высокая ирония и какая убийственно исчерпывающая характеристика. Чугунное трудолюбие, воловья работоспособность ремесленничества. (…) Он знал всё или почти всё и ничего не понял» [12, Д.173, л.148].
«Чиновник от науки», Кареев был для Борового воплощением бескрылой трудолюбивой посредственности и академизма, эрудированной умеренности и аккуратности, напрочь лишённым оригинальности, пафоса и самобытности, без которых, по его убеждению, не могло быть ни творчества, ни человечности. Боровой, поминая «почётного академика», горько и по-анархически усмехался над любыми научными рангами, чинами и авторитетами. Чуть раньше, 3 мая 1929 года он записал в свой дневник краткое, но саркастически-выразительное:
«Академия! Выборы в академию. Такое количество оттенков мелкой подлости можно видеть лишь в трамвае» [12, Д.173, л.55об].
Сам Алексей Алексеевич — человек невероятно эрудированный и начитанный, успевавший прочитывать по одной-две книги в день и обладавший феноменальной памятью — был столь же беспощаден и к самому себе. Вынужденный в ссылке утешать себя чтением (и не имея возможности высказываться по общественным вопросам или написать задуманный им фундаментальный труд по философии анархизма), мыслитель горько сознавался в своём дневнике, что он знает «бесконечно много», но что это — мёртвое знание и бесплодная «имитация жизни». Чтение — суррогат жизни и творчества:
«И что я делаю — в вынужденной праздности (деятельность моя несвободна)… Я читаю запоем. Это — пьянство и вредное пьянство. (…) Я и так знаю бесконечно много. Я учусь целую жизнь. Только естествознание и математика миновали меня. Всё остальное высится в моём мозгу многоэтажными постройками и мне уже трудно помыслить о чём-либо, чтобы передо мной сейчас же услужливо не вытянулась армия теорий, фактов, дат, людей — цитат, цитат. (…) Я — мертвею, я — глупею. Мертвецы и ещё живые — овладевают моим воображением, моим мозгом, изгоняют меня, всё моё из собственного дома» [12, Д.175, лл.11об-12].
Эрудит, учёный и книжный человек, Боровой слишком хорошо осознавал недостаточность эрудиции, книжности и учёности для человеческой жизни.
Понятно теперь, почему, желая похвалить своего друга-кантианца В.А. Савальского, Боровой особо подчёркивал в мемуарах:
«Савальский был «божьей милостью» философом, отнюдь не в академическом смысле» и отмечает его «непривычную в университетских кругах смелость, искренность и жар человека, нашедшего истину». Сравнивая его монеру философствовать с сократовской, Алексей Алексеевич добавлял: «В Савальском, действительно, было нечто от греческого философа, не нуждавшегося ни в магистерских экзаменах, ни в диссертациях, чтобы стать философом» [7, лл.142,144]. А о другом своём приятеле — философе И.А. Ильине, Боровой саркастически констатировал обратное: «Он был не столько философом, сколько профессором философии» [8, л.289]
После всего сказанного, понятно — чем хотел видеть Университет русский анархист. Во всей актуальной ныне полноте и пророческой глубине его позиция в отношении «идеи Университета» наиболее ярко и концентрированно выражена в следующем отрывке в его неопубликованных воспоминаниях:
«Один из университетских деятелей сказал мне однажды: «Ваши мечты о роли Университета в духовной жизни страны — романтичны. Университет не есть нечто неизменное; он эволюционирует вместе с жизнью. Теперь его роль гораздо скромнее, чем прежде. (…) Ныне он — школа, техническая школа и только. Претензии же его на какую-то особенную общественную роль — напрасны.»
В этом взгляде на высшую школу, как на школу только техническую, была, по моему мнению, тогда глубокая опасность для свободы духа всего народа.
В технике, материальной культуре есть нечто своеобразно гипнотизирующее человеческую природу. Орудие, созданное человеком, легко становится его господином. Машина, орудие диктуют свою волю человеку. Пусть машина — материализация человеческого духа, человеческой воли, она также — готовое, определённое решение. И преклонение перед техникой есть преклонение перед ранее пройденными ступенями духовного развития. Она — источник консерватизма, смерть — свободы.
Значение Университета — в конкретных условиях полицейской государственности и укреплявшейся буржуазии — было в том, что он, в целом, должен был возвращать нас к мысли о «первой» ценности — человеке и его творчестве. Он напоминал нам, что техника, орудия — завоевания человеческого гения, он отрывал нас от обыденщины, чтобы не дать погрязнуть в её исторически-преходящих целях. Он был на страже нашей свободы. И такой страж был нам необходим» [8, лл.249-250].
Всё важно и показательно в этом отрывке: и многозначительное употребление прошедшего времени (Университет был стражем свободы, напоминает Боровой в большевистской России 1930-х годов!), и мысль об интегральной и творческой, всегда персонально-неповторимой «человечности», воспитываемой и хранимой — в идеале — Университетом и противостоящей технократизму и обесчеловечиванию узкой специализации, порождаемой индустриально-этатистской цивилизацией.
В различных сочинениях Борового (статьях, мемуарах, дневниках) развёрнута не только всеобъемлющая критика существующего Университета, но и всеохватная анархическая программа реформы Университета. Полная автономия и самоуправление Университета, его тесная связь с обществом и участие в борьбе за свободу и социальной революции, разгосударствление, декоммерциализация и социализация университетской жизни, избавление её от любой полицейско-бюрократической опеки, элитаризма и авторитаризма, регламентации и цеховых рангов, чинов и перегородок, последовательно либертарная педагогика, формирование Университетом широкого взгляда на мир и развитие им человечности в её полноте, поощрение творчества личности, преодоление «духа корпораций и ремесленничества» и узкой специализации, равноправие всех людей, связанных с Университетом — студентов и преподавателей, отстаивание ими своих прав через синдикаты «пролетариев умственного труда» методами прямого действия (явочным порядком и захватным правом), — вот основные элементы позиции Борового по университетскому вопросу. В статье «Жизнь и наука» анархист, полемизируя с бездушным позитивизмом и унылой унификацией, особо подчёркивал:
«Чем шире представлен Университет,чем богаче он научными силами — тем большую гамму социально-политических credo он представляет. И, конечно, только тот учёный заслужил своё звание, который не довольствуясь цепью разрозненных фактов и рассуждений, проводит их сквозь горнило цельного, самостоятельно выработанного философского миросозерцания. Чем ярче индивидуальность такого учёного, тем сильнейшего борца за идеалы имеем мы в нём» [13, л.6].
Развивая общеанархическое представление о свободе как высшей всеобъемлющей ценности и бакунинскую идею о неделимости и тотальности свободы, Алексей Алексеевич ратовал за безграничную свободу мысли, самостоятельных исследований в Университете, высмеивая «чиновников от науки», не решающихся мыслить самостоятельно, подчиняющихся государственной опеке, муште и зубрёжке. В этой связи он, опираясь и на личный опыт, писал в мемуарах о ценности заграничных учебных командировок, традиционно предоставляемых Университетом молодым преподавателям:
«Годы заграничной командировки для начинающего молодого учёного (…) — счастливое благотворное время. Это — годы самостоятельной, ничем не стесняемой научной работы. Это — годы, когда можно искать, собирать материалы, брать, ничего не давая — забирать с собою на всю последующую научную жизнь. Это также — годы свободы, свободы от тех обязательных работ, которые так гнетут молодого учёного у себя на родине. Средства обеспечены, не нужно компиляций, переводов, уроков. Всё можно было отдать главному и единственно важному» [9, л.106], посвятив себя широкому и бескорыстному саморазвитию как исследователя и личности.
Пока же Университет оставался несвободным и подвергался грубому насилию и давлению со стороны государства, Боровой рекомендовал использовать и перенести на университетскую почву методы борьбы революционного синдикализма — прямое действие, оккупационную забастовку и гражданское неповиновение. В статье «Наука и Жизнь», цитируя слова либерального профессора Е. Трубецкого, сетующего на то, что ситуация безнадёжна: не читать лекций — поддерживать студенческую забастовку, а читать — помогать полиции в захвате Университета, Боровой патетически восклицал:
«Исход — есть! Он был, есть и будет. Уйти! Уйти всем, кому дорог Университет, кто мыслит его, как «центр научной мысли нации», кто не мирится с господством грубой силы. (…) Уйти всем — значит удержать Университет в своих руках, защитить его, сделать свободным. Университет есть учреждение, созидающееся долгими годами, вырастающее органически в народной жизни, показатель ступени общественного развития. Можно закрыть лавку, распустить комиссию, ликвидировать Министерство, но нельзя закрыть Университет. Национальная мысль найдёт себе исход, она создаст рядом тысячи очагов просвещения, несравненно более опасных тому режиму, который вздумал покуситься на свободу Университета. Можно изгнать сотни студентов, можно отставить профессоров, но нельзя изгнать из народной жизни высшей школы. Всё общество встанет на её защиту», и Революция в Университете перекинется на общество [13, лл.14-15]
Таким образом, Алексей Боровой призывал, в духе революционного синдикализма, уйти из захваченного полицией и государством Университета и создать подлинно народный, вольный, самоуправляющийся и автономный от власти Университет.
В годы Великой Российской Революции А.А. Боровой предпринял попытку перейти к действию, инициировав, вместе с другими видными анархистами — А.А. Солоновичем и Л. Чёрным (Турчаниновым) — и поддерживающими их деятелями интеллигенции (в числе которых был поэт Максимилиан Волошин, товарищ Борового), создание на принципах революционного синдикализма Федерации Союзов Работников Умственного Труда (ФСРУТ). Боровой стал лидером этого начинания: оратором, выступающим на митингах, редактором органа Федерации «Клич», теоретиком, создавшим концепцию «интеллектуального пролетариата». По мнению Борового, интеллигенция — не слуга трудового народа (как полагали многие народники, склонные к идолопоклонству в отношении «мужика»), не «соль земли» и хозяин его, будто бы лучше самих трудящихся знающий, что им нужно, и призванный «внести научный социализм» в «серые массы» (как считали многие социал-демократы, в частности, Ленина), а органическая часть трудового народа. Ей следует развить своё самосознание, стать из «класса в себе» «классом для себя», самоорганизоваться для отстаивания своих прав, и включиться в общее революционное дело. «Интеллектуальный пролетариат» должен не презрительно господствовать над трудящимися, не смиренно служить им, не каяться в собственной «зловредности» (как предлагали махаевцы), а занять своё место в общем революционном потоке, рядом с «промышленными пролетариями» города и «сельскими пролетариями деревни», (а не «над» или «под» ними), организовавшись, подобно рабочим в синдикаты, поставив под контроль свои «орудия труда» (Университеты, журналы, издательства, школы, больницы) и внеся социальную анархическую революцию в свою сферу деятельности: образование, искусство, науку и т.д. Поскольку «интеллектуальный пролетариат» (в частности, в Университете) не может существовать и действовать без свободы, он более других групп трудящихся заинтересован в повсеместном утверждении принципов полной и всеобщей свободы, полагал Боровой.
В статье «Интеллектуальный пролетариат» (представляющей фрагменты речи, произнесённой Боровым на Учредительном Собрании ФСРУТ 11 апреля 1917 года и опубликованной в «Кличе»), анархист утверждал:
«И трудовая интеллигенция не только «встанет на защиту борющегося пролетариата», она сама заявит себя пролетариатом и, отбросив свой традиционный сентиментализм и навязанные ей замашки благотворительности, во всеуслышание заявит свою классовую волю» [5, с.9]. Он писал о пролетариях умственного труда, «пришедших к сознанию, что они — не только «класс для себя», но и «класс для других», полагающих своей основной классовой задачей — обобществление орудий и средств производства интеллектуального продукта и борющихся, таким образом, в своём плане, подобно промышленному пролетариату, против самых основ капиталистического строя» [5, сс.11-12]. «И Федерация, в которую мы зовём слиться профессиональные союзы интеллектуального труда, должна быть боевой, революционной, классовой, аполитичной. Члены её — автономны. (…) Средства её борьбы — классовое, открытое революционное действие: бойкот и стачка» [5, с.12]. По мысли анархиста: «Интеллектуальный пролетариат, подобно брату своему и союзнику — пролетариату промышленному, должен быть верен своему революционному призванию. Свободный от лицемерных страхов за настоящее, он должен слушаться своего классового инстинкта, верить в свои творческие силы. Сокрушать всё пресмыкающееся, всё паразитическое, он утверждает себя, своё право, свою свободу!» [5, с.13].
А в другой статье в «Кличе», намечая контуры революции в культуре (в том числе, в Университете) и указывая на неразрывную связь интересов и идеалов интеллектуального пролетариата, кровно заинтересованного в широчайшей свободе, подчёркивая неразрывность революции в Университете и в обществе, Боровой отмечал:
«Интересы интеллигенции, как класса, необходимо требуют такого социального и политического строя, такой общественной структуры и такой культурной атмосферы, чтобы наиболее легко и беспрепятственно могли бы находить осуществление творческие ценности свободной личности. Основным профессиональным интересом класса работников умственного труда является творческое самоутверждение. Где нет свободы творчества, там задыхается интеллигенция, потому что сама сущность мысли есть свобода и творчество. (…) В России слишком много невежества, жестокости, лености, дикости, чтобы не выходило столкновение у тех, кто стоит за свободу, за творчество, за разум, с теми, кто не хочет знать подобных принципов и не желает с ними считаться. Подобные тьма и косность существуют среди всех слоёв населения русского народа. Не будем идеализировать, будем мыслить реалистически; интеллигенции в подлинном смысле этого слова очень мало, тем не менее победа ей обеспечена, потому что её орудие — мысль, необходимая для общественного прогресса, даже более, для самого существования народа. Как Филоктет со своего острова, интеллегенция может воскликнуть: без моего лука и моих стрел нельзя завоевать Илиона» [19, сс.8-9].
Первоначально призыв А.А. Борового к объединению интеллектуальных пролетариев и революции в Университете, был услышан и горячо поддержан. В мемуарах рассказывая об Учредительном Собрании ФСРУТ 11 апреля 1917 года, собравшем несколько тысяч участников, анархист пишет, что организовал его
«совместно с известными анархистами — Львом Чёрным (Турчаниновым) и А.А. Солоновичем. Первое наше собрание (Учредительное) состоялось в Физической Аудитории Московского Университета. Обширная аудитория не могла вместить собравшегося народа, огромная толпа стояла и шумела у входа, требуя вынесения лекции на университетский двор. По инициативе городских служащих, следующее большое собрание происходило в Цирке «братьев Соломонских». Было не менее пяти тысяч человек. Я говорил сильно, с большим подъёмом, несмотря на ужасающую акустику. Каждое скаханное слово возвращалось и громко повторялось где-то над головой. Эта речь и заключительное слово произвели большое впечатление на аудиторию» [10, л.200]. В автобиографии Алексей Алексеевич более лаконичен: «Был одним из лидеров движения объединения интеллектуального пролетариата («Федерация работников умственного труда») и редактировал специальный орган, посвящённый движению — «Клич»» [3, л.9].
Первоначальный успех окрылил организаторов ФСРУТ: проходили многочисленные митинги, поддерживавшие их идею, различные группы интеллигенции (прежде всего, университетской), примыкали к Федерации, (созданной на синдикалистских принципах автономии, беспартийности, самоуправления и прямого действия), созданная комиссия разрабатывала программные документы ФСРУТ. В «Кличе», редактировавшемся Боровым, пропагандировалось объединение интеллектуального пролетариата, закладывались (в полемике с марксистами) основы новой классовой теории, рассказывалось об аналогичном революционно-синдикалистском зарубежном опыте (например, в №3, в статье анархистки Н. Критской-Лебедевой «Синдикальное движение среди народных учителей во Франции»), проповедовалась революция в образовании и других сферах культуры… Тем не менее, хорошо начавшись, Федерация не получила дальнейшего развития. Бурные события захлестнули её инициаторов и сторонников. Пока трудно сказать, что именно сыграло решающую роль в неудаче этого начинания: возможно, резкая политическая поляризированность тогдашней российской интеллигенции («правые» не поддерживали синдикализма, а «левые» были разбиты по партиям и не хотели участвовать в принципиально непартийном союзе), конкуренция со стороны других организаций интеллигенции, тяжёлая болезнь Борового летом 1917 года или его конфликты с А.А. Солоновичем (на что есть намёки в дневниках и мемуарах Алексея Алексеевича [см.11, л.59об и 12, Д.173, л5.]). Как бы то ни было, либертарная революция в Университете не состоялась, социальная революция в России потерпела поражение, наступила большевистская государственническая реакция (под «псевдореволюционными» лозунгами), и Боровому оставалось лишь с отчаянием наблюдать за участью Университета при новом режиме.
В своей, изданной в Париже в русском анархическом издательстве, критической книге о большевистской диктатуре А.А. Боровой посвятил положению Университета в СССР несколько страниц (глава 8 — «Положение науки»). Здесь, как и прежде, «университетский вопрос» вписан анархистом в более широкий политический и социокультурный контекст, связан с осмыслением тоталитаризма как антиреволюционной системы тотального порабощения и обесчеловечивания, и как и прежде, ключевыми остаются вопросы о соотношении Университета и свободы, Университета и политики, Университета и общества, Университета и личности:
«В универсальном походе против свобод первые и, быть может, самые тяжёлые удары поразили сферу человеческой мысли. Наука, во всём её объёме, во всём многообразии её проявлений, была взята в опеку. Свобода научного исследования упразднена. Каждая научная дисциплина своими корнями возводится к марксизму. Общественная наука исследует и пропагандирует лишь истины коммунистической государственности. Ленинизм есть религиозное учение, канон, допускающий лишь благоговение компартии. (…) Университет, без различия факультетов, стал партийной школой. Здесь молодые, вновь напечённые красные начётчики обрабатывают подобранную паству при помощи красного непреложного корана. (…) Вся советская система народного образования в целом носит узко-классовый характер, но не в смысле «пролетарском», а в смысле партийно-большевистском. Наука — трудящимся — красивый революционный фасад, прикрывающий эксплуататорскую сущность системы. Фактический доступ во все типы школ, и в высшие, по преимуществу, открыт вовсе не трудящимся, но прежде всего и более всего привилегированной группе, новому красному дворянству коммунистов» [4, сс.113-114].
Постоянные чистки Университета, фильтры для инакомыслящих, идеологическая диктатурае приносят свои плоды, констатирует Боровой:
«То, что «наука» есть бесспорная монополия правящего класса, подтверждается такой красноречивой справкой. Коммунистическая партия вместе с комсомолом составляет не более 2% от всего населения страны. В высших учебных заведениях им принадлежат не менее 33% мест. (…) В мировой истории не было эпохи, когда бы в таких масштабах, с такой последовательностью, тупостью, жестокостью утверждалось догматическое мракобесие, как сейчас, накануне мифологического прыжка в царство свободы. В новых теологических школах, под разными названиями, под разными соусами, преподносится затравленной пастве одно и то же опостылевшее блюдо — советское богословие, то именуемое «историческим материализмом», то «историей партии ВКП», то просто «политграмотой» и пр. и пр. (…) Советская школа современности есть школа лицемерия и рабства. Убивая в юношестве все запросы — вредные или преступные с точки зрения преступного марксизма — она воспитывает либо верноподданнических чиновников, автоматических исполнителей велений надчеловеческой партийной машины, либо подлых трусов, опустошённых обывателей, мещан, ленивых, равнодушных, для которых шкурное благополучие в иерархии ценностей занимает более высокое место, чем истина, раз навсегда открытая, к которой ничего нельзя прибавить, от которой ничего нельзя отнять. Так готовятся будущие обыватели социалистического рая — обыватели, чиновники, рабьё» [4, сс.114-115].
Подводя итоги размышлениям А.А. Борового об «идее Университета», нельзя не отметить, что он во многом предварил идеи «студенческого синдикализма» в движении «новых левых» 1960-х годов. Сторонники концепции «студенческого синдикализма» из Национальной Федерации французских студентов, оказавшие решающее влияние на события «Красного Мая» 1968 года, также, по словам исследователя А.Л. Семёнова, критиковали классовый характер существующей системы высшей школы, боролись с её «академизмом», тотальной регламентацией, авторитарностью и неравноправием, стремились «осуществить реформу Университета на принципах максимально возможной автономии и самоуправления» [18, с.230], построить Университет на принципах прямой демократии и прямого действия, желали связать критику Университета с критикой общества и революцию в Университете — с революцией в обществе, добиться перехода контроля за университетской жизнью к студентам и их участия в «соуправлении факультетом», решать все вопросы на общих ассамблеях, делегирующих представителей в рабочие комиссии, радикально изменить в либертарном духе содержание и формы преподавания в Университете, признать за студентами право считаться трудящимися умственного труда (с приравниванием их стипендии к заработной плате), создать революционные синдикаты университетских учащихся и преподавателей, создать путём ухода новый «свободный, критический Университет» на анархических принципах полной свободы, антиавторитарности и равноправия (или захватить и преобразить изнутри старый Университет), преодолеть академическую схоластику и профессорскую олигархию, повернуть Университет лицом к жизни, социализировать, декоммерциализировать его и избавить от государственно-бюрократической опеки, способствовать развитию в учащихся творческого потенциала, а не качеств узкого специалиста-технократа. Это удивительное созвучие идей, пафос стремления к свободе и человечности в Университете, делают мысли А.А. Борового об «идее Университета» актуальными и значимыми и сегодня. Они заслуживают внимания, изучения и воплощения в жизни.
Литература
1. Бакунин М.А. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987.
2. Бакунин М.А. Философия, социология, политика. М., 1989.
3. Боровой А.А. Автобиографии. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.838.
4. [Боровой А.А.] Большевистская диктатура в свете анархизма. Десять лет советской власти. Париж, 1928.
5. Боровой А.А. Интеллектуальный пролетариат. // Клич, №1, М., 1917, сс.9-15.
6. Боровой А.А. Моя жизнь Воспоминания. Глава V. Заграничная командировка. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.166.
7. Боровой А.А. Моя жизнь Воспоминания. Главы VI-Х. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.167.
8. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Глава ХI. Революция 1905 г. и реакция. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.168.
9. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Главы ХII-XVII. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.169.
10. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Главы XXVI-XXXI. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.171.
11. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Черновые наброски и главы, исключённые автором из рукописи. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.172.
12. Боровой А.А. Дневники. (1928-1935 гг.) — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Дд.173, 174, 175, 176, 177.
13. Боровой А.А. Наука и Жизнь. — РГАЛИ, Ф.1023, Оп.1, Д.76.
14. Герцен А.И. Дилетантизм в науке. // Герцен А.И. Собрание сочинений в восьми томах. Т.2, М., 1975, сс.5-86.
15. Рублёв Д.И., Рябов П.В. Алексей Алексеевич Боровой. Человек, мыслитель, анархист. // Россия и современный мир. М.,2011, №2.
16. Рябов П.В. Алексей Алексеевич Боровой и его книга «Анархизм». // Боровой А.А. Анархизм. М., 2009
17. Рябов П.В. Философия классического анархизма (проблема личности). М., 2007
18. Семёнов А.Л. Французский Университет как арена борьбы за демократизации системы образования и общества. // Власть и общество в представлении левых общественно-политических движений. М., ИВИ РАН, 2005, сс.203-241.
19. Югурта [Боровой А.А.] Самозащита и служение народу. // Клич, №4, М., 1917, сс.3-9.
- Первая публикация этой статьи (в сильно сокращённом виде) — в журнале «Социология образования» 2012 г., № 9.
2,603 total views, 6 views today